рок не существует в прошедшем времени, поскольку он есть самый момент свершения, внешняя воля в непосредственном действии, каменном, непреклонном давлении на человека. именно поэтому древние строили целые храмы богам, которые могли повлиять на их судьбу… перед их глазами стояли примеры чужих судеб, они искали в роке, постигшем смертных предков предзнаменования, какие-то зацепки для продления собственной жизни – так люди рождали языческие ритуалы и архитектурные Чудеса Света, до сих пор изумляющие вовсе не воплотившейся в них пугливостью, боязнью рока, но мощью, размахом. языческий страх божий заставлял расправлять плечи и фронтоны, возводить громадные колонны – и так переставал быть страхом во плоти, вселяя в камень ещё бОльшую силу, чем была в нём до обработки. на мраморе оставались следы шагов людей, таких лёгких, так мало стирающих каменную форму, ими же созданную в размышлениях о божественной идеальности, безжалостности и красоте… 

почему музыке, ставшей частью мыслеобращения нашего поколения присвоено имя Рок? мы ещё в средней школе находили разные расшифровки, в меру узнавания английского: камень, вращение. странное, парадоксальное сочетание жёсткости и движения только усиливало тягу к запретновАтой, но уже в перестройку доступной музыке. даже не музыке – эти звуки были больше и проще, чем музыка… громче, чем музыка. а судьбы рок-музыкантов (звучит почти как «эстрадник», но «рокер» сбивает с толку – мотоциклетностью) становились всякий раз больше, чем жизненной траекторией их же современников – играя рок они вступали на роковой путь, проживали свой век за пятилетку… 

мы завидовали тем прославленным, кого постиг Рок, и тем ещё не прославленным, но живущим по велению Рока – быстро. этим и сами прославляли их, переселяли из тел в притчи, как древние, создавая свой эпос конца восьмидесятых и начала девяностых. эпос решал, что слушать, чью личную судьбу и голос впустить в свои уши, в свои комнаты сталинских неоклассических, мажорских домов или хрущёвских рабочих пятиэтажек, склеенных будто бы клеем «Момент», как наши гэдээровские авиамодели и советские танки. известных героев Рока мало кто знает близко, но это не удручает смертных – жанр рокового эпоса и не предполагает слишком сильного, бытового вглядывания в личность, древняя мера внимания таится и там, поторапливает, как сам неумолимый рок…

как строящие свои Чудеса старого Света, мы уже в девяностых поднимали рядом стоящие рок-таланты, создавали если не божества, то полубогов сотрясавшей нас альтернативной музыки. «архитектура – застывший ритм»… не было пафоса в этом, был только эпос. что ж, по закону этого эпоса – действие в прошедшем времени и есть свершённость, фактичность популярности. точность и безжалостность законов этого жанра – и есть сам рок. если о ком-то рассказывают в прошедшем времени, значит он мёртв, значит он герой рок-н-ролла, камня и вращения, колонного вращения, шестерёночного драйва, титанически ритмичного прочёсывания шести струн во имя извлечения непрерывного, как средиземноморский бриз, звука… 

1998

Тюленев играл на «Вошборне» вишнёвого цвета с микроблёстками, с симметричными (по три с каждой стороны), но слегка смещёнными реактивно колками на коротенькой "башке"... гитара с небольшой аппетитной дэкой - такой бубельгумной покатой формы, какой у узнаваемых альтернативщиков ещё я не видел ни разу. я вошёл в наш репетиционный подвал на Сухаревке, на Колхозной, - уже когда свой концертный сэт «Цокотуха» отыграла наполовину. их притащил Антон Николаев, чтобы перед совместным концертом в клубе «Даймонд» хэдлайнер хорошенько отрепетировал. девяносто восьмой год – расцвет гранжа (как и всё на длиннющей нашей, уже недооднОй шестой части суши) с эпическим опозданием захлёстывающего уши в наушниках. я подыгрываю басистом в «Безумном Пьеро». вы, конечно, ничего об этом не знаете, ведь не читали Вторую часть «Поэмы Столицы»…

уже вошли в моду и дома через телеэкраны «Максидромы», и русский рок в его гугнявом кривлянии Троллей диктует интонации. и тебе приходится петь через уже услышанное и понятое этими стадионными миллионами – ты всегда, даже в роке, говоришь на языке тех, кого Рок постиг, кто либо мёртв, либо популярен, но чаще – второе потому что первое. однако первое не гарантирует второго, лучше всего схема «два – один - два в квадрате» (степень может увеличиваться)…

- Праыхоыжый атаайдии, праахожий не мешаай, я всё раавно юбьюую ейёо каагда-нибуудь...

Тюленев поёт клёво, как бы прирастая к микрофону, но не разжимая зубов сильно, для весёлого, дразнящего дрожания вокала. до сих пор я только слышал название его группы, причём уже не только от Николаева и Просвирнина, эффект «звук вокруг» в подвале Московского городского психолого-педагогического института был создан «Цокотухой» весьма быстро и неожиданно. залетела она в него только сегодня, и уже за окном полуподвальным – толчея девчонок, сидят на корточках.

я знаю только то, что мы в «Безумном Пьеро» пытаемся быть похожими то на RCHP, то на Stooges (из-за саксофона), правда, последних я вообще не слушал ни разу. это всё Николаев и его фонотека-эрудиция. он обожает Nine Inch Nails и марлОна мэнсОна. Николаев в «Свалке» уговорил Просвирнина, вокалиста «Пьеро» и техработника радио БиБиСи – выйти на небольшую выгнутую сцену босяком. Николаев и сегодня босой – лето на дворе. мелкокудрый, как Джимми Хендрикс (или нынешний Илья Варламов) с копнищей волос, Антон вообще странноват, но очень современный, ориентирующийся и в альтернативе, и в акционизме чел.

девчонки в разнообразных, но одинаково лёгких сарафанах сидят у оконной нашей ямы, не заботясь о невидимости того, что за коленями – им понравилась льющаяся снизу вверх, как тёплые потоки воздуха, музыка, они вслушиваются в явно модный голос, но увидеть лиц играющих не могут. зато мы видим их ляжки и полупрозрачно-кружевные трусики. лето, сближение подвалов и дворов… я даже знаю, что басиста зовут – шАра. его бас – тоже «Вошборн», только чёрный, но форма дэки вполне соответствует идее тюленевской гитары. длинный верхний рог, обтекаемо загнутый к грифу. грифы и у вокалиста-гитариста, и у басиста – деревянного «нулевого» цвета, но покрыты коричневым слоем махагона, как у меня.

у меня тоже бас «Вошборн», но предыдущего поколения, «Пресижн», санбёрст, поскромнее. у Шары – джаз-бас, два звучка, активных, на батарейке «кроне». всегда обращаешь внимание на инструмент, в роке это физическая часть выступающего – с ней он либо срастается – и в восприятии тоже, либо борется, разбивает, распадается как образ, слишком часто меняя гитары. нужно найти свой стиль, свою форму гитары, свой звук. рок это поиск индивидуальности в предельно общем, заведомо громком и потому недифференцированном звучании. либо переорать, либо, как Тюленев – вщекотать в гранжевые мажорные волны своё обаяние вокала, лишь немного и лишь посвящённым напоминающего Эдди Веддера, да и то не с каждого альбома Pearl Jam’a. рядом со мной на корточках в импровизированном партере – барабанщик моей группы, мОтя. ему часто нечего делать, он уже не учится в нашем институте, но репетировать и тусоваться на Сухаревку приезжает, благо что ему с «Алексеевской» близко. он ушёл работать в бизнесА, очки продаёт, линзы возит… вот он-то, Мотя, и сказал, глянув на меня с характерной своей хмельной иронией, выходнув пивком:

- Пёрылл джЭмм так и прёт…

барабанщик Мотя никакой, и знает это. его жизнь у группе «Отход» - это наши длительные прогулки с пивной эстафетой, от «Ленинского Проспекта» до «Алексеевской», по весне, от ларька к ларьку, от "Бочкарёва" к "Будвайзеру", да концерты раз в месяц в гранжевых обоймах по клубам. собираем человек двадцать – уже хорошо, иногда зарабатываем на струны и барабанные палочки… Мотя ревниво глядит, как Вик заколачивает в его бочку (установку Мотя купил у Лёши Касьяна за двести баксов) сильную долю и добавочные альтернативные фишки. да, так эта установка ещё не звучала. вот это драммер! Вик (Vic Firth тут в рифму, барбанных палочек мастер) глядит вызывающе, самый силовой сотрудник в группе – хоть и бледноватая кожа, но мускулы внушающие. и карие, почти яростные глаза, хотя музыка-то предобрейшая. долбит так уверенно и пафосно с виду, будто он Бонэм.

Тюленев под мощную ритм-секцию, - пока Шара прочёсывает медиатором все квинты на четырёх струнах, а Вик грохает, как Грохл, - эротично рисуется перед микрофоном, словно целуется, но не с ним, а с теми девчонками за окном. причём от одной сразу переходя к другой. лицо Тюленева, равно как и все его движения перед микрофоном нисколько не прямолинейны (Джои Рамон, вокалист Ramones так стоял наступательно, подчёркивая руками направление длинного носа - сравнение такое просится потому что есть в Диме что-то и от Джои, долговязость и нескладность длинных рук). он шагает невысокими но с высоченной подошвой серебристыми «камелотами» как бы вразвалочку или как неваляшка. и всё это перетаптывание для очередной вокальной ноты, которую он пьёт наоборот из микрофона, выдаёт, выливает – не репетиция будто, а студийная запись.

эффект внушающий: сколько мы сами тут не репетировали, а столько девчонок за окном не собирали. там, за входом, за крыльцом обычно курят, но всё равно, заглядывали к нам пара-тройка. а сейчас там в два ряда сидят. и поёт наш подвал про девочку, которая летает куда-то… песня, другая, третья – мы даже не хитрые, дразнящие слова слушаем, мы завидуем сыгранному монолиту, стилю этого трио. и, конечно, узкий ремешок у Тюленева «Фендер», таким талантам полагается. хотя с «Вошборном» и странно смотрится. приятно, что наш андеграунд-подвал дожил до репетиции настоящей группы, не рассыпающейся на вкусы, предпочтения. конец девяностых, конец безвременья – но так сладко в нём внимать и выступать!..

«Цокотуха» - и продюсершу свою имеет, видимо, вот она сидит в джинсовой крутке и светлом сарафане, такая модная и взрослая, под тридцатник. не очень красивая, красноватокОжая, но явно понимающая толк в роке современном. на неё косится Николаев. в перерывах между песнями, пока Мотя стыдливо намекает Вадику, чтоб не пробил бочку насквозь, Антон знакомит нас – вот она-то, Юля, и устроила концерт в «Даймонде». а скоро, говорит знакомясь, и на Украину, в гастроли уедет «Цокотуха».

в сущности, мои познания в гранже к девяносто восьмому были вполне энциклопедическими, благодаря здесь же, на Сретенке купленной в старом букинисте книге «Нирвана и саунд Сиэтла», по наводке Николаева, после репетиции. но любимыми из действующих стали резко, хоть и запоздало Pearl Jam, за какую-то русскую задумчивость и фолковАтость, хотя и быстрый, хлещущий новизной и тем самым, самым мажорным саундом Сиэтла «альбом c верблюдОм» - потрясающий. кассетный альбом, который однокурсник Лёва Кравцов купил просто за компанию с другим набором студийных кассет для музцентра Aiwa, а я у него изъял. он-то в гранже не бельмеса… а я тот ещё бельмес – вон каких привадил в итоге в наш подвал собственных гранжеров-запевАл. впрочем, Тюленев на стиле не заморачивается, поёт легко и без тени депрессивности - всё делает гранжеподобным группа, это нирванообразное трио. что захочешь, то и услышишь – то же, что мы с мОтей одновременно услышали «Джем» говорит скорее о сейчас сидящих в наших сидиченджерах дисках. Мотя предпочитает родные, из «Пурпурного легиона», он не студент, побогаче нас, сухаревских будущих аспирантов…

Дима Тюленев в модной и одновременно скромной чёрной тишотке с белой окантовкой рукавов, рок-геройской, двигается он сам немного в духе мухи-цокотухи, из стороны в сторону, топая, кажется, не двумя, а множеством ног в светлоголубых узких джинсах. и глаза его весьма широко расставлены, и при этом глядят ещё раскосо, что-то нездешнее так и рвётся вместе с вокалом из-под короткого острого носа. глаза с роковой одержимостью. и мы глядим с завистью, с почитанием снизу вверх на репетирующих на нашем аппарате – ну, нашем частично… большая часть – «Безумного Пьеро». а «Цокотуха» выбивает из нашего подвала такую громкость, какую нам не удавалось, никому. мелкий паркет на полу рассыпается под напором молотобойца Виктора. вот такого бы «Отходу» зверского ударника! но каждый имеет только своё…

если у Эдди Веддера убавить мускулинность и вообще все низкие частоты, и оставить фирменное тремоло – получится вокал Димы Тюленева, вот только он поёт сейчас на русском, и, вероятно, вообще не знает об открытом нами с Мотей его сходстве с американским Эдичкой. я продолжаю рассматривать, в чём же технический секрет такого ясного и качественного звучания, которого мы не добились в этих же звукоизолированных стенах ни разу? у шАры и Тюленева – процессоры, это круто, это не у всех пока… процессоры Zoom 505, в гитарном и спрятан такой гранжовый – и лёгкий, и густой одновременно, рЕверно дрожащий как-то союзно с вокалом Димы, саунд. и бас вкусно пилит с фиксированным щелчком медиатора – каждая нота слышна, это тоже подача процессора. вот парни остановились, отыграв всё то, что будет на концерте - жарковато стало в подвале, надо выйти покурить, а мы всё ещё глядим на них словно из-под сцены, первые ряды. невысокий, мультяшный такой шАра, высокий и тощий, своей фамилии не соответствующий Тюленев, плечистый и хмурый Вик в чёрных джинсах и белой тишотке, зачем-то накидывает на себя длинное кожаное пальто, в такую жару... тут я вступаю в права не то чтобы хозяина, но ответственного за помещение, веду их покурить куда.

и всё равно мы шагаем шлейфом. много и обо всём говорим, будто ощупываем этих простых на вид парней, столько гранжовых гармоний перебравших своими пальцами только что. наконец-то публика девичья у крыльца, за углом, где окно подвала, увидит звёзд – впрочем, они уже отвлеклись, их понесли дальше в их семейное будущее разговорчики и сигаретки. и всё же из института мы выходим показательно как-то, глядя на Тюленева снизу вверх. а он своими широко посаженными и с огромными зрачками глазами карими смотрит на всех и ни на кого, не переставая улыбаться, только теперь не в микрофон – острой улыбкой, иронией губ.

мы слышим «Цокотуху», видим её уже на «Максидроме» каком-нибудь, мы приподнимаем нашим восхищением группу, благо что легко поднять, их всего трое. самый важный – по праву тяжёлого физического труда, - Вик. он дорисовывает образ рок-героев рассказами, как недавно мазались по вене где-то в Подмосковье, он оттуда родом. получать истинный кайф от попадания в долю и идеального сращения ритм-секции может только познавший героин в себе… шАра тоже немосквич и тоже мазался – «чисто физиологический» это кайф, говорит. кайф заставляет продавать видеотехнику, из дома тащить всё, только чтобы вновь… вот они все такие – рискованней, раскованней резвее и талантливее нас, здешних, ленивых лгунов из песен «Секс Пистолз». что ещё Мотя делает лучше, чем играет на своей установке, – это курит дорогие сигареты «Кэптан Блэк», угощает звёзд щедро. тут он сама уверенность – впрочем, на фоне крепыша Вика костлявый Мотя теряется, разве что голос его претендует на некий статус «местного». однако звукоизолированный, обклеенный дырявой такой, шершавой плиткой подвал, где раньше репетировал детский духовой оркестр Интерната Минфина, слышал лишь одну настоящую, полнозвучную, достойную альбомной записи, репетицию – только что. так дом этот, школьное здание 1936 года постройки, и снесут вскоре - с одним ярким впечатлением в стенах, впечатанным Виковой бочкой ритмом…

Тюленев сделан для сегодняшней рок-сцены, он вполне соответствует и внешнему и звуковому ряду, всё ещё клокочущему на эмтиви, роково-гранжевое вторжение там продолжается. тексты, звук – всё свЕжей, читаемой и чтимой сегодня заточки. хочется, очень хочется приподнять эту группу выше себя. увидеть их кассеты и диски в магазинах «Союза» с его же лейблом. это достижимое, предчувствуемое будущее. и попутно хочется мне как басисту – вдруг заменить со своим «Вошборном» Шару, на шару, мало ли… уж я-то приблизил бы «Цокотуху» к «Джему». впрочем, и личные амбиции высоки – мы же скоро сыграем вместе, и мы ещё фанк покажем, какой умеем (хотя, у «Цокотухи» он вплетён без слэпа, но органично, уже в аккорды). но как легко они после перекура стали перекраивать песню про девочку! оп, и Тюленев кивком высокой чёлки выбрасывает надоедающую репризу. потом меняют басовую партию за её прямолинейную металльность, понимают друг друга на лету, даже не останавливаясь, внутри песни, повторяя изменённый такт... вот теперь они репетируют, то есть пробуют – доделывают новые песни, не из сэта. а мы рады и это послушать. и мы взяли пивка, Мотя сбегал и взял с запасом на всех, надеясь угостить звёзд – тут рядом, у метро, красное и зелёное «Клинское». нам, слушателям, можно. а вот играющим в такую жару – нет, размякнут, это уж потом, чтобы тут не изойти пОтом…

что есть у Тюленева, это какое-то дословесное ощущение мелодии. слова появляются потом и не несут главного смысла. так устроен весь русский рок, на самом деле, чего не признает большинство его «китов». но он вторичен по определению. и Тюленев не скрывает этого живущего внутри аккордов и рифов праязыка, троллящего англокваканья. он как бы его переводит в меру понимания, всего лишь. вот девочка, вот трамвай, всё просто и при этом адекватно мелодической розе ветров. странное сочетание конкурентных и восхищённых чувств не мешает нам следить из хмельного партера, с подвального паркета за работой немосковских талантов. а ведь им ещё работать всем, Шара и на басу так добротно работает, будто на станке, не меняя выражения лица, но звук извлекая исправно… до концерта в «Даймонде» неделя. мой комбик, который я при посредничестве поэта Давыдова экспроприировал у поэта  Родионова (ему, технику из театра Станиславского, он не так нужен) – ещё жив, хотя едва ли не после каждой песни «Цокотухи» приходилось дёргать модный резиновый джек Шары в гнезде, звук вырубается иногда или становится наполовину тише. колонка «Родина» не рассчитана на процессор Zoom…

собственно, что может сделать с июньским днём девяносто восьмого года его современник, как прожить его максимально-максидромно? побывать на репетиции «Цокотухи», закурить услышанное «Кэптан Блэком», запить железнЯщим «Клинским», увидеть в здоровенных зрачках гения Тюленева пристарстие к другому, более травянистому куреву – да и шагать по Садовому Кольцу или Малому Сухаревскому домой, за Неглинку… зачем я сам хрипел в этом продуваемом подвале зимой Smells Like Teen Spirit? дохрипелся до простуды. играли-играли, и наколдовали – залетела «Цокотуха» в окно. лёгкий, но такой меткий и профессиональный цокот, ощущение друг друга каждым из троих на уровне тех авторитетов, что живут в наших сидиченджерах, в головах и музцентрах. истинная спаянность, вызывающая зависть и стремление совершенствоваться, репетировать, благо что подвал пока наш…

в «Даймонде» половину зала занимает бильярд – это конструктивистское помещение, отвоёванное капитализмом в ходе боёв девяностых годов у пролетарского дома культуры за Сокольниками. чтобы попасть внутрь надо получить печать на вены, точно спецукол какого-то клубного наркотика. узнав, что в клуб нельзя со своим спиртным, а внутри лишь дорогие коктейли или разливное по тридцать рублей, мы вернулись на Стромынку и накупили пива по червонцу в недорогом магазине, а кто-то даже коньяка. у входа в клуб по возвращении нами был замечен в американской армейской, но тёмно-синей куртке Олег Кулик – он как-то боязно оглядел ожидающих концерта. да, этот народ, с конца восьмидесятых выглядит одинаково – то ли походники, но без рюкзаков, то ли стая голодных волков без вожака, поджидающая жертву, свою звезду, чтобы разорвать её взглядами на клочья автографов. лица интеллигентные и не очень, институтские и прыщавые, все курят, все пьют, многие в косухах, к друзьям – открытые книги, с незнакомцами недоверчивы, но демонстративны. громкие реплики наволгшего пивом вокала – как бунт той индивидуальности, что на этом концерте не прозвучит. Кроме «Цокотухи» хэдлайнером – Псой Короленко какой-то, очень его хвалит Николаев, и Просвирнин поддакивает. а Касьян из «Пьеро» - подстукивает ему.

сегодня с нами будет играть на саксе Артурчик Смольянинов, его Николаев недавно притащил в группу – то ли дальний его родственник, то ли просто сын друзей родителей. вот почему на концерт пришёл его приёмный, как тут шепчут, батя - Кулик… мы протащились сквозь охранников, уже всё пиво выпив вне клуба – весёлые и жаждущие успеха. первыми выступаем как раз мы, как самые зелёные. после удара клубной печати с флуорисцирующей краской под ладонь – начинаешь видеть на стенах какие-то такие же лазерные штуковины. это точно незаметный укол наркоты. широкая лестница этой выкроенной, выкраденной у пролетариата части здания – выкрашена фиолетово, разрисована чёрте чем и прокурена рок-поколением. архитекторы советского здорового образа жизни в двадцатых и тридцатых – такого и в страшном сне не предполагали… прокуренность стен – это количество выдохов, это тоже овеществлённое время, протекавшее здесь через лёгкие табачным дымом… много надежд рок-претендентов тут прошагало вверх по лестнице, пронося разные формы своих гитар, свои подражательные индивидуальности – много… провоняли лестницу копчёной человечиной, вдыхая с надеждой синеватую славу этих мелких масштабов и выдыхая серый дым будничных разочарований: да, рок-век подошёл к финалу, лимиты славы исрепаны даже тут, где Рок относительно нов… 

кому-то тут в бильярд нравится играть – это буржуа, наверное, сытые, щекастые мужики. они явно не на концерт пришли, среди них есть качки, тут же, в части бывшего заводского ДК – качалка, тренируют они свои и клиентов мышцы, инструктируют, а потом отдыхают так…  уполовиненный зал вмещает человек сорок, он длинный, слева от бильярдной, и неудобный для музыкантов – самих себя не слышно. кое-как отстроились в обратном порядке и сразу начали мы концерт, самые-самые разогревающие.

что-то не лепится у нас – Касьян сбивается, хоть и старается. Просвирнин на своём санбёрстовом телекастере, таком же толстодЭком, как он сам толстожоп – выжимает в новый Zoom 505 всё что может, но сие вызывает интерес человек десяти из зала, остальные глядят на нас из-за столиков. слэма не наблюдается. лишь одна обворожительно грудастая дама из Запорожья сдержанно пританцовывает у сцены и глядит на нас неотрывно, знакомая Антона и Лёши Просвирнина… может, удастся уйти с ней после концерта? но я вот всё, в своей вертикально полосатой сине-бело-зелёной футболке в духе тридцатых годов, со слэпом сбиваюсь тоже, под стать неровному Касьяну, не надо было так пивом увлекаться за клубом…

«Мы будем плавать в красном море» - звучит рефрен нашей песенки в духе «Криминального чтива»… Артур старается, дудит – и даже больше плечевыми движениями и джинсовым тазом играет, чем лёгкими. и пора, наконец, уходить. зал разогрелся лишь светом, который нас освещал.

Николаев купил мне пива в пластиковом стакане – надо же мою музыкальную проституцию как-то отблагодарить. я играю в «Пьеро», Просвирнин дома пишет «ОТветный ХОД» медленно, но верно, компьютерно. мы садимся всей группой за один столик, но места не хватает, и поэтому Артурчик вписывается юной попой мне на колени – мы продолжаем играть вне сцены, мы же так обожаем «Перцев», а они тоже шутники по этой части. даже притворямся, что целуемся, вызывая всё бОльший интерес у запорожской дамы и тинэйджерш за соседними столиками.

Псой после нас. настраивает свои клавиши, попутно что-то рассказывая в микрофон про шарлатанов и зубодёров (так называется программа сегодняшняя, а она каждый раз новая) – вот тут-то интеллигенция, до сих пор курившая и пившая «Клинское» разливное, подтянулась к сцене. как ни странно, вскоре мы увидели рядом с Псоем не только Касьяна, который давно ему подыгрывал, но и нашего Артурчика – причём раздевшегося по пояс. тут следует пояснить, что брутальным экранным героем он стал позже, в девяносто восьмом он имел только более-менее мужские ноги в удачных обтягивающих светло-голубых джинсах, и ещё не прорисовавшийся торс под вполне уже тяжёлым носом при детских узких щеках. однако сочетание библейской бородатости Псоя с очкастостью Касьяна и голым торсом юного Смольянинова, ставшего стихийно правым фронтменом – произвело на зал впечатление. Касьян вскоре тоже из-за жары скинул верхнюю часть одеяния, под такую простую музыку Лёше легче и разухабистей стучать. Псой слева, с краешку ликует на клавишах и смешит свой зал, составляющий добрую половину небильярдной половины зала. они не танцуют, они понимающе курят, как бы поддувая на сцену спецэффектов за счёт полунищих филологов.

«Цокотуха» - абсолютный хэдлайнер, в уже прогретом и прокуренном зале она выходит на сцену голая по пояс вся. тощий, сутуловатый, но этим почему-то привлекательный в страстном нависании над своей маленькой гитарой Тюленев – зажигает трением-дрожанием своего вокала огни всех глаз, на него глядящих. они играют быстрее, чем репетировали, и зал теперь пляшет весь, как не плясал до этого. разве что какие-то незапланированные панки пытались слэмиться разок-другой под Псоя, но вскоре предпочли пиво. Шара держит тылы, его бас не даёт развалиться сложным гранжевым постройкам аккордов и того, что Дима Тюленев играет вместо соло, зажимая по три струны барэ и как-то по-своему хитро всползая по короткому грифу… Николаев срывает нас в пляс и в поголовное пого, мы хороводом протанцовываем и «Девочку» и «Трамвай» и ещё что-то, и только тут видим, как неистово и потно тоже скачет под «Цокотуху» Коля Винник, оказавшийся тут то ли из-за присутствия Кулика, то ли ещё по какой своей филологичекой линии…

в зале сложно двигаться и видеть Тюленева устойчиво, из-за паров жары видимость убавилась – видны под разными углами в жёлтом пьяном свете только абстрактно голые джинсовые мужики. напирающий на зал своими фрикциями от бедра в бочку Вик, шарящий по грифу своего длинного «Вошборна» невысокий Шара, и Дима с негаснущими ироничными и безумными большими глазами, глядящими из под высокой каштановой чёлки «стерео». то есть как бы по-разному давая гитарную партию левой и правой части зала. сейчас стоят, танцуют и слушают человек пятьдесят – всё что может вместить концертная часть зала. остальные слушают придвинув столы сюда. в глазах счастье и удивление – звук прожигает даже влажное, потное мясо слэмящихся. слов не разобрать, да и не надо – сверлящая ирония голоса Димы и так красноречива. в ней какая-то лёгкость вбегания из далёкой электрички в будни, в этот рабочий, густо заселённый заводами и домами тридцатых годов район. и «Цокотуха» смеётся над пролетарской долей, щекотится, но сквозь такие задумчивые и джазоватые гармонии, что заставляет воспринимать её смех серьёзно. мы поколение обретённого секса, мы поём о счастье жить сегодня, пусть и на руинах индустрии, нам важно, куда включиться гитарными джеками и внедриться «джеками» побольше…

в восторге и подпрагивании всеобщем вздымает свой царственный бюст навстречу Тюленеву, пожирая его глазами, запорожская дива! перебрасываемся с ней фразами, она выражает буквально сачстье и не скупится на похвалы в Димин адрес. менее знакомые с лидером цокотухинским девочки уже без затей смотрят пониже нижней выемки гитары Тюленева, расстёгивая мысленно пуговичную ширинку рок-героя. поколение, лишь недавно полюбившее мёртвую «Нирвану» и увлекшееся гранжем получило своё, по месту жительства – и при этом весёлое! да, сейночью Дима будет востребован лучшей половиной столичного населения – а для восходящих рок-героев только такая постановка задачи и срабатывает. петь, чтобы любить, чтобы зажигать свой образ во всё новых влюблённых глазах и самом зажигаться от них…

1999 

в вагоне, в купе – вот где мы встретились, два Димы, снова, через год, в девяносто девятом весной. Николай Васильевич Винник организовал выезд «Цокотухи» на фестиваль «Апокалипсис почнеться звидси» в Харьков, дорогу московской делегации, куда включён и я в нескольких ипостасях – оплачивает фонд Сороса. Курский почему-то, а не Киевский вокзал, но вместо Вика, то ли с наркотиками, то ли с работой не развязавшегося – едет третьим некий Феня. парень из детдома, но с грув-боксом. что это такое, никто не знает, но должно заменить ударную установку. неуменьшающиеся зрачки вечно укуренного и поэтому с прилипшей улыбкой Тюленева – глядят на меня подначивающее. мол, не пропадём, Димон, выступим.

поезд едет не спеша, мы пьём дежурное пиво за счёт Винника-Сороса, детдомовский диджей Феня перекрывает своим фольклором все прочие реплики, успевая рассказать и про жену, и про студию, и про дискотеки, где его и выкопал Тюленев. Феня пьянеет вовне, в речи, Тюленев пьянеет в себя, и только его увеличивающиеся зрачки сообщают о том, что он способен всё на бОльшее. спрашиваю, кто же будет на гитаре – я видел лишь один кофр. оказывается, на гитаре будет играть в этот раз Шара. и тут, отглотнув пивка из бутылки, он мне разъясняет постигшие группу концептуальные перемены:

- Понимаешь, Димон, ну… рок мёртв.

- Это когда ж на вас свалилось это открытие?

- А не важно, когда. Просто мёртв и всё.

- Ну, эдак с семьдесят первого года можно считать его мёртвым-то…

- А для нас сейчас.

гляжу с непониманием сперва на хмурого по-пивному Шару и на конопляно-весёлого Тюленева у окна пробегающего Подмосковья. он всю эту теорию пропускает мимо ушей, в нём ещё клокочут неспетые песни, потому и горят ненасытной ночью наркоманские глаза. тёзка почему-то проникся с первой встречи ко мне уважением и столь неожиданным для восторженно нами принятого - почитанием, как возможного поставщика текстов. мол, сам-то я пишу как придётся, а ты вот приноси посерьёзнее (в конце концов я написал ему песню, но так и не донёс, придётся самому спеть на автотрибьюте "Отхода")… Шара, однако, как неотлучный Санчо Панса Димы Тюленева продолжает складывать камни в мои ладони:

- Диман, то что ты зовёшь гранжем и что мы играли год назад - уже не катит никак. Потому что это всё равно рок, а он мёртв, это надо понять один раз и начать играть уже другое.

- Что же такое другое?

- С грув-боксом попробовать… Кароче, творчески подойти…

я обалдеваю: такое я слышу из маленьких, как у бутуса, уст басиста, которому так завидовал – именно как басисту, как роковому басисту! очень умелому, беглому, меткому… если такие сдаются, то что делать нам? да и как можно пытаться что-то делать уже после достигнутого уровня сыгранности – без неотъемлемой мощи, разнообразности, сексуальности и боевитости ударных? они играли в «Табуле Расе», они там всех на уши поставили, говорят – Вик любит вспоминать, произнося провинциально-простецки почему-то «в табУле»… но сейчас вместо Вика этот говорливый диджей – на вид скорее он толстощёкий и лобастый персонаж сетевого маркетинга. почуяв мужскую компанию, сразу же вытащил вместе с припасённой женой едой, сальцем да огурцами солёными – все сальности и солёности…

- А вы знаете, как делают сыр? Бабе туда ложку запускают… Но мне кажется это селёдка…

шутит он так, щурится. он сразу мне как-то не глянулся. вроде такой с первых слов в доску свой, но именно поэтому – чужой. возможно, язык так закаляют в детдомах, иначе не выживешь, но Феня явно доминирует в компании куда более интересных мне парней, и для него эта поездка удача нежданная. он ведь просто подрабатывает по дискотекам, по случаю. так и лезет из Фени этот сленг лабухов, выросший из уголовного и теперь считающийся модным, языком избранных гениев современного саунда. Тюленев тоже, кстати, похож на долговязого шпанёнка, переросшего дворовую акустическую гитару - вот ведь, получив электрогитары и процессоры, стала шпана и её интонации рок-эстетикой, выразительницей времён постсоветских!.. дождавшись ночи экс-Цокотуха пошла дунуть каннабиса в тамбур. а я пошёл спать в своё купе к Виннику. мы-то везём флекс-выставку, а ещё я должен буду на барабанах поимпровизировать с фриджазистом-дудачём Костей Аджером и рыжим Димой Соколовым, пианистом. он ещё прозаик, трогательный такой, крупный тип…

Харьков настал хмурым утром, большой, шикарный серебристый автобус с наклеенной изнутри чёрной афишей «Апокалипсиса» встретил нас. однако пересадка в него из поезда задержалась: Феня, оказалось, не имеет никаких документов, кроме военного билета. я был бы рад, чтоб он и поехал так, растяпа, назад в том же вагоне, а я бы как-нибудь подстучал «Цокотухе», однако…

- Это обстоятельство обошлось Жоре Соросу в тридцать баксов, - резюмировал по пути к автобусу Винник.

у вокзала Харьков – огромный и конструктивистский. встретивший нас Срегей Жадан успел рассказать о проекте здания напротиввокзального – оно как бы паровоз. далее Харьков как бы уменьшается. впрочем, проезжая под очередным спелтением конструктивистских коридоров, под Нефтегазом, и останавливаясь на самой в Европе большой центральной площади – мы не ощутили себя где-то вне СССР. тем более что именно тут была изначально столица Советской Украины, что тоже успел нам рассказать Жадан. он сперва не выделялся из среды прибывших, такой же слегка нелепый и весьма костлявый, как большинство из нас.

перейдя самую огромную площадь мы стали заселяться в готэл «Харькив», и уже было стали привыкать к старым, тридцатых годов, стенам и виду из окна на перекрёсток, показалось, что много времени уже прожито нами в этом номере. рокенролльное несоответствие стенам двухкомнатного люкса как-то веселило – особенно в центральном и имеющем два входа туалете, куда мы успели по очереди заскочить. но тут явились с Винником гостиничные работники и переселили нас в корпус, имеющий вход со двора. что-то от общежития в нём померещилось, однако внутри он был сносен вполне, просто номера однокомнатные и поменьше, и вида из окна такого старгорОдского нет…

странно чувствуешь себя рядом с рок-героем, который впечатлил тебя настолько, что ты, как шамана его слушаешься, вскидываешь свои члены под его ритмы. вот Дима Тюленев зашёл в номер, расчехлил гитару, что-то начал репетировать сперва сам, а потом с Феней и его непонятным грув-боксом, штучка-то размером с гитарный процессор… и это рутина – лицом с точёным носиком Дима подчёркивает, как бы извиняется, - да, рутина, но если ты подслушиваешь, значит, она имеет шанс перерасти в хит. однако цифровые звуки Фени и процессора, который Шара стал слушать в наушниках, и гитара, им взятая у Тюленева вскоре – меня разочаровали, и я побежал в столовую с Винником и Жаданом, где ожидал обед. нас даже подвезли на серебристом иностранном автобусе поблизости, всего-то половину площади, к светофору – до обкомовской столовой. все с удовольствием и улыбками лёгкого постперестроечного счастья это повторяли – обкомовская столовая. раньше тут только партийные ели шишки, а теперь вот и творческие низы добрались. впрочем, для Харькова мы не низы – и привозя Тюленева Винник подчёркивал, какой он успешный культур-треггер.

столовая оказалась невелика и расписана какими-то непафосными природно-народными мотивами, не отвлекающими от вполне советско-столовской, но уже слегка европейской еды. мясо по-французски дали. мы имеем талоны на завтраки, обеды и ужины тут, подчеркнул наш проводник в харьковские помещения Жадан. потом, давая «Цокотухе» нарепетироваться, мы прогулялись в сторону «холодильника», так тут назвали кубистский памятник – все диссидентские шуточки сыплются на нас из рога изобилия Жадана. прогулка затянулась, Харьков всё удлинялся, мы решили уже в ходе её дойти до клуба, где будет рок-концерт, проанонсированный в афише, а «Цокотуху» сориентировать туда с моей помощью, так как топографически я наиболее памятлив и цепок.

из набережных далей, куда мы забрели, я вернулся в гостиницу, прошёл во двор и первую слева дверь нашего отдельно стоящего, как общежитие РГГУ, корпуса. репетиция давно закончилась и ненасытные курильщики анаши, уже тут её где-то у памятника под Нефтегазом доставшие – пропитывали гостиничные занавески едким палевом. огромные, как у собаки из «Огнива», глаза Тюленева встретили меня весело, но извиняясь - как ответственного работника или папу. они, видимо, считали себя на пике популярности, так подготавливая выход на сцену.

к бывшему дому мод я повёл их длинноватым путём, зато мы с Шарой наслаждались наблюдением со спины первых шагов Димы Тюленева по городу, который он приехал завоёвывать. я так и шепнул весёлому на этот раз Шаре: рок-герой шагает к славе. в белой тишотке без надписей и серых на низком поясе альтернативных штанах с боковыми карманами, худой Тюленев шёл как бы пританцовывая и покачивая головой в такт внутренним мелодиям, рождающимся на встречу новым городским видам. мне показалась эта сцена весьма ложащейся в фильм Оливера Стоуна The Doors. закатное солнце в лицо его, навстречу, девушки иногда оглядываются – мы, свита, подсвечиваем взглядами сзади контровым светом гранж-короля, ещё не известного Харькову.

выступление экс-Цокотухи в клубе, где тоже ставят печать на внутризапястье, предваряли местные поэты, нагнавшие порядочно тоски и невнятности в силу чтения на мове. а вот рок-составляющая в лице киевского «Вия», играющего одиноко, но мощно под акустику, и ещё пары групп порадовала. но больше всего радовало помещение, имеющее галерею и бельэтаж с видом на сцену – когда-то тут красовались советские манекенщицы. было крайне интересно, как выступит наш московский хэдлайнер…

попивая разливное пивко и млея от общения с открытыми всем новым культурным ветрам харьковскими барышнями, мы с Винником поругивали Тюленева за рок-отступничество. впрочем, и Шара, добавившийся к нам из-за кулис, гнул свою линию: пора переходить на рэп. слышать такое от басиста, вполне соответствующего в моём не самом подобострастном представлении уровню Сиэтла и калифорнийского трэша - было по-прежнему дико. какая-то заразная муха села на уши ему, а точнее некий паук самоуничижения, высасывающий соки «Цокотухи». вот так всего лишь смена трэнда на Mtv влияла на судьбы творческие и на Рок в его последнем, российском, постсоветском воплощении…                                

и вот Тюленев вышел на сцену – по пояс голый, обдолбанный, но энергичный, не вялый. из-за того, что зал, весь из себя маститый и творчески-элитный, сидел за столиками, а не стоял, Дима стал в позу конферансье и заговорил с песенной ироничной интонацией:

- Сегодня мы сыграем вам песенки, в очень необычном саунде… которых вы, конечно, не слышали, но… кое-где, говорят, они, м-м-м, популярны. Мы привезли вам московскую весну и настроение, м-м-м, настрой такой, как бы… гулять всю ночь, а потом танцевать, в лужах, в дУшах, вдвоём, втроём… и чем больше, тем лучше!

тут его глаза без подсветки из зала загорелись прожекторами отражающих любой блеск зрачков, а на сцену вышел Феня. зал возбудился от одного ожидания. Феня завёл грув-бокс и возбуждение как-то увяло – банальные дискотечные ритмы повеяли уличными шалманами, а не эксклюзивом из Москвы, для дома харьковских мод… но тут на сцену, такте на десятом, вылетел Шара с гитарой. мы не сразу поняли, что Шара, узнали только по голенькому короткому торсу: на голове его красовался дискотечный зеркальный шар. вот когда он стал Шарой в прямом смысле. точнее, это не шар, а шлем, как-то скроенный, с прорезями для глаз только, и обклеенный осколками зеркала. гитара Тюленева звучала через тот же процессор, но не хватало ударов этого чирикающего грув-бокса. Поэтому весёлый драйв, в пляс заводивший «Даймонд», тут рассеивался и звучал уныло, классически-гранжово. Шара при этом, как последний носитель ненавистного рок-звука на плече своём, пока Тюленев пел уже даже не иронично, а язвительно – метался по сцене, будто он вышел играть с «Металликой», а не «Цокотухой». Воистину басист гитаристом не должен работать – даже по большой надобности. Мало попадания поструднам. Шара только прокручивал руку, классически-роково, а колесо песни крутилось иным двигателем – грув-боксом. поэтому, как бы зависшая вне песни гитара Шары, Димина осиротевшая гитара, была укором истинной «Цокотухе», укором всей этой пародии на себя. 

когда и зачем Тюленев возомнил себя вокалистом, которому мешает гитара - не знаю. у стойки микрофона, подчёркивающей его худобу и сутулость – исчезла его рок-сексуальность. осталась одна подвижная голова с глазами-прожекторами, слишком ярко и неожиданно светящими вместе со словами и уакающими русроково интонациями. Шара меж тем так метался маятником по сцене, пытаясь сделать гитару в правом «Маршалле» громче, что и вовсе свалил комб – боковая рама его держала слабо. вскоре техсотрудник вернул комб на место с явным укором в глазах, но звук лучше ни в лежачем, ни в обратно стоячем положении «Маршалла» не стал. это были как бы ремиксы на тему песен «Цокотухи», ремиксы-пародии. голос Димы теперь звучал и чётче и даже разнообразнее – но в электронную пустоту. и не мог Тюленев опереться взглядом даже на лицо Шары, спрятанное, смытое дискотечной победой над роком. 

выступление знавшим прежнюю «Цокотуху» и не знавшим её вовсе запомнилось одним лишь этим падением комба от метаний Шары. видимо, это и было окончательное прощание с роком. потом пили долго тут же внизу на фуршете в честь открытия: Жадан хвалил всех, и особенно кого ещё не слышал. сероватая кожа Жадана подкрашивалась винным румянцем, и что-то всемирно-радостное расцетало в нас, наконец, в стеннОй глубине тёплого европейского вечера. вот и «Вий» к нам подплыл, решил пообщаться с электронными гранжерами, как ему представили «Цокотуху» - оказывается, кто-то что-то понял… вино сменилось зубровкой, купленной в баре за большие деньги в количестве двух бутылок, и уже за полночь мы поплелись пешком по доброму Харькову в направлении гостиницы «Харьков». при этом бутылка зубровки так и осталась в моей руке не открытой. но главное – с нами пошла харьковская журналистка Рина. 

всё-таки, даже на прощальном изломе, рок-магнетизм Тюленева сработал. Рина шла просто из интереса, из-за неразрывности начатого с нею в доме мод разговора. поглядывала на Диму снизу вверх, напоминала мне московскую журналистку Ксю Веретinkoff, познанную недавно и ненадолго. сложностью светского променада являлся Феня, набравшийся больше других и без поддержки идти не имевший сил, а точнее направления. шагать-то может, но вот прямо – никак. так я и тащил одной рукой потребителя, а другой спиртное, поддерживая лицом светскую беседу с милой полногубой, как Ксю, но не настолько тяжелонОсой Риной. потом мы ещё и в «Харькове» пили, говорили. каким-то образом к утру Рина оказалась в номере с Тюленевым, и мы, было, подумали, что Рок восторжествует. однако Рина-то туда пошла первой и пошла именно поспать. Тюленев же – ввалился вторым и уснул, как был, в своих высокоподОшвых ботинках, поперёк кровати.

выдержав паузу неприличия, мы зашли в номер Тюленева и увидели Рину, то ли разочарованную, то ли смущённую – она действительно пыталась тут поспать, а теперь пойдёт домой. тут я ещё раз повёл себя по-дворянски, по-светски – после такой грустной картины, вида спящей вповалку в той же белой майке, заляпанной спиртным уже, после вида московской рок-звезды угасшей, надо было как-то развлечь даму. я пошёл с ней по её Харькову, о чём вскоре написал верлибр, вдумчиво затем переведённый Жаданом. Я не знал тогда ни лимоновского, ни любого иного Харькова, я узнавал его этой весенней ночью, с девушкой, которую дома ждёт дочка, поэтому она и спешит ей показаться хотя бы к утру… прошли редакцию её в здании века девятнадцатого, какие-то низкие чёрные статуи – неизведанный город бессистемностью своей для меня являл почти кино. не хватало только поцелуя, хотя бы прощального. но вместо него благоухала белая сирень, пока я ждал уже Рину у её двухэтажного сталинского дома, готовую довести до метро...

«Цокотуха» больше не вышла на сцену в Харькове. хотя, рок-выступления, и даже в зале побольше – продолжались. и вполне похожие на своих украинских собратьев вроде «Океана Ельзи», играли немолодые парни нечто фанковатое. тут-то я и понял, что развитие рок-музыки на всём постсоветском пространстве идёт примерно одним темпом. вот вылезли на сцену в кожаных плащах мужики-альтернативщики из группы «Кому вниз» (многие шутили – мол, звучит название как «Коммунист», мне уже тогда не нравился такой юмор). Faith No More и тут не остались незамеченными, всё у Постсоветья развивается второстепенно и предсказуемо. наше выступление с Аджером не удалось по моей вине – видимо, продолжая внутренний диалог с Шарой, я хоронил рок замедленными «переходами» в духе самых тяжких калифорнийцев, аж палочка вылетела одна. оказалось, что и фри-джаз не предполагает абсолютной свободы, под мои траурные перебои ни начала, ни финала у импровизации не вышло, украинские рок-звёзды «Апокалипсиса» потом смеялись со своих верхних рядов, напоминавших хипповские сайгоны:

- Ударник джазменов группу перепутал? Или пьян, что ли, был, але просто не проспался?

экс-Цокотуха только пила и дула всё оставшееся время. ну, и слушала стихи наши с Винником иногда. Дима выражал своё уважение глазами, созданными не для таких камерных помещений, для большой сцены. флекс-выставку мы так с Винником и не развернули – оказалось, негде и уже некогда, на презентацию времени не осталось. рок-ориентация фестиваля, в котором Жадан пытался охватить всё, вплоть до театра, «зажевала» изобразительные искусства. как бы здесь прогремела именно в свойм исходном звуке «Цокотуха», ведь предполагалось несколько выступлений, в нескольких клубах! но – сдулась. причём буквально. в предпоследнее утро все пошли смотреть постановку чего-то из Пелевина местными театральными новаторами. Тюленев повелел дунуть на задворках театра, что и было сделано – Феня профессионально сделал из пепси-бутыли. на лице Димы было истинное счастье – как-то иссякли наши разговоры о гранже, о его рок-учителях, и осталось только вот это, вместе вдыхать травянисто-тряпичную дурь. общая чаша, чаша сия самого Рока… смеялись над наряженными в японские костюмы и вставляющих братковские интонации артистами только мы, только верхние ряды. и смеялись словно по команде – заговор анашистов явно тут переплюнул все стимулы пелевинщины, к которой Тюленев относился внимательно.

в последний день мы решили получить в гривнах на руки всё полагающееся по талонам, в результате обрели много денег, на которые накупили пива «Рогань» да «Славутич» и сосисок с кетчупом, устроили в номере прощальный обед в духе командировочных… Тюленев за время прощальной этой гастроли становился всё незаметнее, оторванный от гитары, как рак-отшельник от своей раковины, он смывался в восприятии моём. на прощание в четырёхместном номере оставили мы занявшую не только стол, но и большую часть пола, батарею бутылок – на что принимавшая номер вовсе не обиделась, всё же тоже деньги, хоть и из стекла пока.

этим летом мы всё же сыграем вместе с Тюленевым, на дне рождения Осмоловского - сбудется моя мечта подбасить ему, однако в песнях не будет русских слов и слов вообще - это фирменное пение на праязыке, на рыбе, как Дима его называет. удивительно, что именно этот язык у Осмоловского вызывает слёзы понимания - под блюзовые квадраты самая оголтелая импровизация. без барабанов, в пьяном подвале ночного арт-клуба, в конце безбашенных девяностых, об этом есть подробнее в моей Поэме, которую вы не читали, Вторая часть, опять же...

понолям

потом мы потащили за собой «Цокотуху» при переезде из сухаревского подвала сносимого дома на Старопименовский… Дима и Феню этого давно потерял из виду, и Шару, ушедшего в рэп и помешавшегося на Дельфине из стародавнего «Мальчишника»… теперь с Димой играл умелый басист Ваня-Валенок, как прозвал его наш Мотя. Ваня любил не только репетировать в Движении F, но и матрас притащил, чтоб ночевать. старая и добрая Светлана Соломоновна, хозяйка этого островка демократии первой волны, доставшейся в бесплатное пользование от Музыкантского, - влюбилась в Диму, он часто пел ей на своём рыбьем языке. но кровь Рока уходила из «Цокотухи», паук времени высасывал…

лишь двух групп имена в этой коммуналке ещё вторили губы почитателей, её и «Ключевой». впрочем, мы редко теперь встречались – хотя давно обещанная песня о Кобэйне и была тогда мной закончена, сделанная для дрожащего вокала тёзки. наши встречи ограничивались рукопожатиями, иногда переключением проводов друг друга, ведь «Отход» репетировал часто за «Цокотухой» следом. Ваня-Валенок, сын некоего хозяина бензоколонки, лишь усилил провинциальный аутизм в окружении Тюленева. Дима что-то писал новое, голос его дрожал всё сильнее – но настроенный на прежнюю волну «Цокотухи» мой «приёмник» просто не ловил его сигналы, такие тихие после прежней громкости и роковости, гранжевости… потом, с нарастанием путинских нулей нашу репетиционную комнату в Старопименовском и вовсе опечатали – настала управляемая демократия, ударная установка Моти и комбы так и исчезли при ремонте и въезде туда юридической конторы Грефа…

они там кувыркались втроём, Ваня-Валенок, его Маша и Дима, на диване - так и альбом их лучший называется. вот о каком счастье он пел-говорил в доме мод. поколение такой вот проповеди, оно отгуляло как только перестало держаться коммуной, коллективом. одни прижились в семьях, другие спивались в бомжатниках. и обалдевший, напуганный какой-то всей нашей жизнью столичной Шара, и пробухавший с отцом московскую квартиру буквальный житель житель Подмосковья теперь Вик, где-то в собственной моче на лавке у стены Цоя ночующий на Арбате, и работающий подавальщиком микрофонов в студии на Новослободской Тюленев – утратили  свой шанс, упустили тягу Рока. она уже втаскивала их в нарастающие аудитории, но сомнения и рассогласования сыграли роковую роль, вместо Рока и «Цокотухи» выступили на сцене жизни.

Рок действительно наркотик. точнее – допинг, вещество из звука, из взаимопонимания гения и слушателя переходящее в крови в особый, ускоренный ритм жизненных процессов. ты становишься новым существом, когда тобой восхищаются – не получая расширения аудитории, ты начинаешь «расширять сознание», а честнее-то, просто расширять зрачки, ширяясь… не хозяин ты себе в прежнем смысле, и не умея организовывать своим талантом свой же коллектив, не умея слышать играющих с тобой или же слушая их более того, что нужно для рок-сплава, ты все децибелы направляешь внутрь себя, а не вовне. и они добьют тебя, пристукнут тем скорее, чем дальше ты отступишь от завоёванного саунда. ведь только он и только однажды даёт шанс прорваться в широченный мир через умножение копий твоих песен, альбомов… нужно соответствовать коду временного замкА, нужно развить правильный темп.

я узнавал о существовании тёзки Тюленева теперь только из «спешал сэнкс». например, на альбоме Виса Виталиса была такая благодарность Диме за помощь в студии. он как-то следовал и в дальнейшую жизнь нашу, с её революционностью и левизной, уже не звездой, которую готовы были держать наши руки, а подённым рабочим при других пытающихся прорваться в ширь народных масс своими песнями. Шару я встречал теперь на улице часто, на Садовом Кольце – оба шли с работы, он дарил на болванках свои демки, записанные с рэперами, но я их не слушал. от этих волн мой «приёмник» был ещё дальше, чем от «Цокотухи в  валенках» даже времён заката Движения F.

2012 

Дима уехал в далёкий провинциальный свой родной город, как и полагается неудачникам, Москва не давала теперь не только былой популярности и перспектив, но и работы для более скромных «завоевателей». Come out and play… не знаю, были ли у него там дети, жёны... обычно неудачники возвращаются домой к родителям. я ничего не слышал о нём ни во второй половине нулевых, ни после, пока не встретил Антона Николаева 12 июня перед громадной сценой, закупорившей Садовое кольцо со стороны Кировского проспекта, нынешнего проспекта Сахарова… мы побрели с ним к Цветному бульвару по историческим местам наших репетиций и рок-перипатетики, не оглядываясь на новое здание МГППУ, выстроенное вместо того, под которым жил наш подвал. Антон подарил мне свою книгу-комикс про суд над организаторами выставки «Осторожно, религия» (совместно с Викой Ломаско), я подарил оба своих романа… и вдруг, проходя у цирка статую Никулина у машины, Николаев глянул ошеломлённо: 

- Что ж мы про какую-то фигню всё говорим? Тюленев второго июня умер! 

- Как так?

- Да напился, видно, очень сильно, упал, ударился, потом нашли, записали дату смерти аж на шестое…

классическая «рокенролльная смерть» – это захлебнуться рвотными массами. как Егор Летов, как Бон Скотт. символично: если ты не поёшь, не выкладываешься максимально по собственным меркам или тебя не понимают, не слышат массы, то обратное течение Рока просто захлестнёт тебя. рот спевшего хоть раз такое, что другие хотят втащить на сцену и тиражировать – не смеет молчать, не смеет деградировать, его иронично затыкает изнутри переваренная еда будней. у Димы вышло иначе, но на эту же тему: мир ударил его, пьяного, наотмашь. каменная твёрдость Рока – по лицу, не ставшему матрицей для журналов и прочих обложек. это тоже самоубийство, это вероятность смерти в результате образа жизни. добивать может всё, что казалось спутником Рока – алкоголь ли, распутство ли, наркотики… высокомерное отношение к своему телу лишь как к пристанищу и уже пристанищу таланта-неудачника – будет заставлять спиваться, будет подтачивать, облегчать вес тела в субъективном ощущении и утяжелять удары по нему окружающих предметов, таких родных и домашних, но иногда способных на роковое предательство, удар... вкусивший поддержки горящих глаз зала, запечатлевший в своих глазах прожектора больших сцен и клубной славы – слепнет при отступлении, как те библейские герои, оглянувшиеся на Содом…

не могу сказать, что не удивился новости, но и не был потрясён – такие приговоры выносят себе сами и весьма заранее. правда, и приговор общества предшествует: будь рок-героем или же не будь вообще. из яркости в будничность не перейдёшь, это удаётся немногим, переходят только в невидимость, а значит в небытие.