Pravda.Info:  Главная  Новости  Форум  Ссылки  Бумажная версия  Контакты  О нас
   Протестное движение  Политика  Экономика  Общество  Компромат  Регионы
   Народные новости  Прислать новость
  • Общество

  • Рыцари Просвещения: Тредиаковский, Радищев, Пушкин - 2016.05.14

     Автор: Н.П. Большухина

    Рыцари Просвещения: Тредиаковский, Радищев, Пушкин

    В стихотворении «Древность» Радищев как будто объяснил причины своего желания создать «Памятник дактилохореическому витязю», памятник Тредиаковскому – автору «Тилемахиды»:

     

    Мнится, вижу вдоль сея трущобы

    Праотцев расписанные гробы;

    Мнится, что на всех гробах резец

    Начертал девиз их просвещенья,

    Врезал истины и заблужденья

    Поздному потомству в образец.

     

    Но почто против сего уроку

    Памятников истины бежим?

    По какому горестному року

    Подле памятников лжи стоим?

    Нет, и ныне истина над миром

    Всходит как бы из-за облаков…

     

    Для Радищева творчество Тредиаковского было «памятником истины», которая «и ныне всходит как бы из-за облаков», так как Тредиаковскому по инициативе Екатерины II была создана репутация бездарного и скучного писателя, а «Тилемахида» (1766), стихотворное переложение знаменитого ранне- просветительского романа Фенелона «Путешествие Телемака» (1699), была объявлена ею «лекарством от бессонницы». В 1769 году журнал Екатерины II «Всякая всячина» иронически рекомендовал чтение «Тилемахиды» в качестве усыпительного средства, чтобы отвратить читателей от чтения этой смелой, оппозиционной по отношению к деспотическому правлению Екатерины II книги.

    Статья Радищева «Памятник дактилохореическому витязю» была написана, по-видимому, в начале 1801 года еще при Павле, в деревне до возвращения в Петербург, куда Радищев приехал после воцарения Александра I (12.03.1801.). Цитированное выше стихотворение «Древность», имеющее большие идейные, тематические и образные переклички с этой статьей, было написано несколько ранее, так как найдено в рукописном сборнике между произведениями, относящимся к 1789 году (См.: 420).

    Но свое духовное родство с Тредиаковским Радищев видел и раньше, в момент создания «Путешествия из Петербурга в Москву» в 1790 году.

    «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева было связано с «Тилемахидой» Тредиаковского не только эпиграфом: «Чудище, обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй» – и сочувственным упоминанием о Тредиаковском в главе «Тверь» («…Тредиаковского выроют из поросшей мхом могилы, в «Тилемахиде» найдутся добрые стихи и будут в пример поставляемы»).

    Оба произведения принадлежат жанру романа-путешествия и в то же время к жанру этико-дидактической поэмы. Герой Радищева, как и герой «Тилемахиды», путешествует и сталкивается с многообразными явлениями, но не умозрительной действительности мифа, а реальной действительности России конца XVIII века, и в обоих случаях перед ними встают политические, социальные и нравственные проблемы, которые авторы пытаются разрешить с позиции просветителей и гуманистов.

    Оба произведения в сущности современные авторам энциклопедии, в которых есть ответ практически на любой вопрос религии, этики и политики, экономики, отношений между сословиями, войны и мира, семейных отношений, положения женщины, воспитания и образования детей, просвещения и культуры и т. д. Исходные позиции абстрактно-гуманистические, просветительские или, как говорим мы сейчас, общечеловеческие, – у наших авторов общие. С тем только отличием, что Радищев «применил» их к современной российской действительности. И применив, уже не был, как Тредиаковский осмеян, а был сослан Сибирь.

    По возвращении из Сибири, Радищеву показалось, что просветительские гуманистические принципы, изложенные в «Тилемахиде» и в «Путешествии из Петербурга в Москву» не могли найти применение в России XVIII века.

    В статье Радищева «Памятник дактилохореическому витязю, или Драматикоповествовательные беседы юноши с пестуном его, описанные составом нестихословныя речи отрывками, из ироическия пиимы славного в ученом свете мужа NN, поборником его знаменитого творения» о просветительских идеях «Тилемахиды» нет ни слова, хотя Радищев готов был признать, что гуманистические и просветительские принципы и его, и Тредиаковского были отвергнуты действительностью, никто не убедил его в их неверности. Для него Тредиаковский был «витязь» – т. е. родной русский богатырь, боровшийся за добро и правду. И сила у него была, и ум, и душа, а победили его злые вороги хитростью и неправдой (объявив «Тилемахиду» лекарством от бессонницы), с тем, чтобы никто не читал ее и не узнал тайны Кощея бессмертного (самодержавия), в чем его смерть, и как превратиться снова заколдованному козленочку (крепостному крестьянину) в братца Иванушку, т. е. как устроить жизнь на добрых, а не на злых началах.

    Тредиаковский для Радищева не только «витязь», богатырь святорусский, но и рыцарь – Дон Кихот. Тредиаковский для Радищева так же и «отец», доброе имя которого, он обязан, как «сын» и наследник, защищать. Об этом он говорит, в своей легкой иронической манере в предисловии к статье «Памятник дактилохореическому витязю…»:

    «Для дополнения стихотворного отделения моей библиотеки… я недавно купил «Тилемахиду»; развернул ее (некогда для отдохновения от чтения торжественных песней), перебирал я в ней листы… В сию минуту вошел ко мне знакомый мой. Он держал в руках Ж и з н ь м о е г о отца, сочинение Коцебу. Мысль сверкнула в уме моем, и я предпринял, наподобие сказанной книги, или несколько на нее похожее, начертать что-либо в честь впадшего в столь уничижительное презрение Творца Тилемахиды…» (201).

    «Наподобие сказанной книги, или несколько на нее похожее» и означало, что он собирался написать о своем «отце» – но «духовном», «идейном». И защитить его «честь» – «честь» рыцаря. Ведь «честь» – основное качество, которым должен обладать рыцарь.

    И еще одно важно заметить в этом предисловии. Радищев говорит, что развернул «Тилемахиду» «для отдохновения от чтения торжественных песней». Торжественные песни – это похвальные оды, следовательно, содержание «Тилемахиды» далеко не хвалебное. И обратился к «Тилемахиде» Радищев не из-за проблем стихосложения, во всяком случае, не в первую очередь из-за них.

    Все не случайно в этой статье, где автор должен говорить намеками, используя литературные аналоги, сравнения, шутки, в которых больше правды, чем обычно предполагается в шутке. Он использует выделение шрифтами (название «Жизнь моего отца» дано в разрядку, т. е. многозначительно подчеркнуто, Творец «Тилемахиды» Радищев пишет с большой буквы, чем выражает свое уважение и т. д. и т. п.).

    Итак, прежде чем представить читателю собственное осмысление значения «Тилемахиды» Тредиаковского и просветительских идей, выраженных в ней, для России, Радищев во вступлении к статье, суть которого сводится им к решению дилеммы: ««Тилемахида» на что-нибудь годится, ни на что не годится», устами одного из участников диалога заявляет:

    «Б.: Предубеждение твое против Творца Тилемахиды чрез меру велико. …О нем можно судить разве как о человеке, полюбившем страстно Фенелонова Телемака, захотевшим одеть его в Русский кафтан, но будучи худой закройщик, он не умел дать ему модного вида…».

    Казалось бы, речь идет о художественных особенностях поэмы и так это понимает оппонент П.

    «П. Но его нелепые стихи, представленные в речи, столь странное, столь глупое, столь смешное. – Невозможно подумать, чтоб книга сия на что-нибудь годилася, как на завивальные бумажки или на – что пожелаешь».

    Но это мнение, в значительной степени внушенное потенциальным читателям «Тилемахиды» Екатериной II, не может удовлетворить Радищева.

    «Б. Согласен во всем том, что ты сказал; – да читал ли ты «Тилемахиду»»? А в подтексте: «Знаешь ли ее содержание, выраженные в ней идеи?». И далее в игре подтекстов и намеков высказывается утверждение, что «многие Российские творения (а паче стихи) могут служить вместо усыпительного зелья, но не Тилемахида». Радищев не согласен с Екатериной II и с теми, кого она успела дезориентировать. По его мнению, напротив, выраженные в «Тилемахиде» идеи не дают спать.

    И все-таки пользу «Тилемахиды» Радищев также видит в том, что она «смешит», но не нелепыми стихами:

    «Б. Я истинно думаю, что она не вовсе бесполезна, – а если можно убедить, что она годится на что-нибудь такое, что доставит удовольствие, если творец Тилемахиды заставит тебя улыбнуться, то венец ему готов» (202).

    И вот Б., выражающий взгляды Радищева, предлагает П. (и читателям) прочесть смешную «Тилемахиду», а смешной она становится, когда ее «примеряют» к российской действительности.

    Для того чтобы показать, как смешна «Тилемахида» в применении к России, Радищев использует рассказ об уже известных читателю героях пьесы

    Д. И. Фонвизина «Недоросль»:

    «Летописи повествуют, что у Митрофана Простякова был меньшой брат, не по росту, не по уму, но по рождению меньшой, именем Фалелей; что матушка его, видя неудачу в воспитании большого своего сына, вместо няни Еремевны приставила к меньшому дядьку, которого назовем мы именем славнейшего из всех дядек — Цымбалдою; и что госпожа Простякова выгнала предварительно из дома своего всех учителей» (203).

    Здесь явно слышится намек на Екатерину, жестокую помещицу, которая в конце своего царствования прославилась гонениями на «учителей» – просветителя Новикова и самого Радищева. И неудача ее в воспитании «старшего сына» (своих подданных дворян, ведь Екатерина претендовала на титул матери отечества!) заключалась и в появлении в России таких просветителей, как Новиков и Радищев, и в Пугачевском бунте.

    Выгнали даже Вральмана «для того, что сыну ее случай представился учиться с меньшим иждивением всем наукам и языкам иностранным, хотя не по- Французски, но все равно, языку древнего Финского народа у пастора Лютеранской церкви, где крестьяне Простякова были прихожаны».

    И опять весь смысл в подтексте, в намеках, в иносказании. И сигналы к тому, что нужно понимать это текст не в прямом его значении, Радищев подал читателю, написав все слова, которые несут дополнительную смысловую нагрузку с большой буквы.

    Простякова (Екатерина II) предлагает своему сыну (своим подданным) учиться не у французских просветителей, а у самых темных и забитых в России того времени «Финнов или Чухонцев», напомним, что и во времена Пушкина чухонец оставался символом последней степени униженности («приют убогого чухонца»!).

    Радищев явно дает понять читателю, что обстановка в стране хуже, чем в момент написания им «Путешествия из Петербурга в Москву», что крепостной гнет сильнее, чем был прежде: «Зане ведать надлежит, что Простяковы, избавляясь опеки (под которою отданы были за лютость проступков своих с подчиненными их людьми властию Правительства, о чем с Недорослем справиться можно), истребовали дозволения продать деревни и на вырученные деньги купили в Копорье мызу Наренгоф, где крестьян было половина Русских, половина Финнов или Чухонцев. Итак, известные лютым своим обхождением с крепостными своими в одном углу Российского пространного Государства, жили как добрые люди в другом углу и, сравнивая обряды новые, которым они училися у своих соседей, с обрядами тех мест, где они жили, они находили (по мнению своему), что они оглашены в жестокостях несправедливо» (203).

    Простяковы по-прежнему живут во тьме невежества, на мызе Наренгоф (Narr по-немецки – дурак), и даже в еще большей тьме, и стали еще более жестокими.

    Итак, дело не в том, что в Копорье крепостной гнет был сильнее, а в том, что крестьянам вообще стало жить хуже.

    Статья «Памятник дактилохореическому витязю» строится не по законам научной, или даже публицистической речи, а по законам художественной, в которой не только используются художественные образы, символы, аналогии, намеки, иносказания, но и вся структура статьи построена по законам художественного образа.

    Раз возникнув, например, символ Французского языка (французского Просвещения) необходимо должен читаться за всеми, казалось бы, нейтральными словами и сюжетными ходами. И тоже можно сказать о каждом из обозначенных Радищевым образов-символов.

    Цымбалда, «лучшее качество» которого «простодушие», напоминает героев романов Вольтера «Кандид, или Оптимизм» и «Простодушный» и весь сюжет между ним, Фалелеем и его возлюбленной Лукерьей напоминает сюжеты этих романов Вольтера, хотя в то же время основан на сходных эпизодах из «Тилемахиды» Тредиаковского.

    Так, по законам художественного образа, а точнее, ассоциативного комплекса, сопрягается французское Просвещение (Фенелон, Вольтер), попытки русских просветителей (Тредиаковского и самого Радищева) привнести его в российскую действительность и сама российская действительность.

    В переложении Радищева травестированы только эпизод влюбленности героя «Тилемахиды», а также посещение им Тартара. И дело не в том, что Радищев, как это казалось Л. В. Пумпянскому (395) иронизирует над теми местами, которым не должно быть места в героической поэме. Вполне могли быть! И бывали.

    Его умолчание многозначительно. Не используются эпизоды из «Тилемахиды», в которых прямо выражаются просветительские идеи (Описание царств, их государственное устройство, принципы управления, качества монарха, обращение с подданными). Но и тех эпизодов, что используются, оказалось достаточно, чтобы показать, как не подходит роль Ментора простому крепостному дядьке Цымбалде, а роль Тилемаха – его воспитаннику младшему брату Митрофана Простякова – Фалелею. Как трудно применить идеи Просвещения к суровой русской действительности!

    Вот поэтому «Тилемахида» Тредиаковского вызывает смех.

    Следовательно, «Тилемахида» «ни на что не годится»? А может быть, все же на что-нибудь годится? Ведь не зря же Цымбалда выучил ее наизусть?

    И не случайно Радищев пишет о Цымбалде, выучившем наизусть «Тилемахиду» Тредиаковского, что «если бы Цензура строгость свою на нее простерла и чтение ее запретила, то он бы, как Кремций Корд во времена Тиверия Кесаря, сказать смог: запрети и меня». Кроме того, по тем же законам художественного образа, по законам ассоциативного комплекса, возникает мысль о том, что все это имеет отношение и к самому Радищеву. Ведь цензура запретила его книгу «Путешествие из Петербурга в Москву» и чуть было не «запретила» его самого. Но раз «не запретила», не убила (смертный приговор был заменен по велению Екатерины II ссылкой в Сибирь), он считает своим долгом сказать, что верен тому, о чем в ней писал, а также о том, что с благодарностью помнит о своем духовном отце Тредиаковском, авторе «Тилемахиды», «поборником» которой открыто себя провозглашает.

    Итак, вот, что произошло, когда юного русского дворянского недоросля Фалелея Простякова начал воспитывать русский дядька Цымбалда, которой «обязан будучи учить его чему-нибудь и не зная ничего, опричь Тилемахиды», «вознамерился преподавать наставления своему воспитаннику так, как то делывали некоторые древние философы в Афинах, то есть преподавать учение в разговорах во время прогулки. Встретившись таким образом с Руссо и Базедовым, относительно изящности чувственного учения» (204).

    По законам художественной многомерности этой статьи Госпожа Простякова – это еще и Екатерина II, Фалелей – это не только молодой дворянский недоросль, но и все молодое дворянское поколение России, а Цымбалда – не только дядька Фалелея, но и доморощенный русский просветитель, со всеми его недостатками и слабостями. Именно такой Цымбалда не только играет с Фалелеем в бирюльки, но и собирается издать книгу: «Как употреблять должно бирюльки при чувственном воспитании».

    «Тилемахида» (а в ней идеи западноевропейского просвещения), заученная дядькой Цымбалдою наизусть, без всякого осмысления, рассказывается им молодому русскому недорослю перед сном вместо сказки. Фалелей улавливает из повествования лишь некоторые слова и выражения, напоминающие ему реалии русской действительности, будучи не в состоянии понять заложенные в них художественные образы и тем более осознать смысл целого, которого не понимает и его наставник. И поэтому убаюканные «Тилемахидой» они мирно засыпают.

    Но обоим снятся страшные сны. Однако прежде чем рассказать об этих снах, автор выстраивает следующий ассоциативный комплекс:

    «Лучшие в историях и в сказках Ирои смущались сновидениями, – жаль. Что нет предо мною теперь всеобщей какой истории. Лежат на столе моем Расин, Шекспир и пресловутая Россияда. Из них возьмем примеры. У Расина, встревоженная виденным ею во сне образом юного Иоаза, Нафалия, смущенная чрез целой день, не может подкрепить духа своего доводами неверующего в чудодеяния разума: «Ужель, вещает она. Мне верить сновидению?» Но дух в ней трепещет. – У Шекспира злобной Ричард, убоялся сонныя мечты, воспрянул от ложа своего: «Коня, коня!» вещает. Ему зрится Ричмонд, и он предузнает свою кончину. В «Россияде…» Теперь довольно, а о сновидениях Россияды в другое время» (206).

    В этом ассоциативном комплексе также все многозначительно, все намек и все рождает ассоциации. Автор говорит о том, что литературные герои обычно «смущаются» сновидениями, но сожалеет, что перед ним нет какой-либо «истории». Следовательно читатель должен насторожиться и счесть, что следующие за тем литературные сны имеют отношения к какой-то «истории».

    Нафалия – это, Athalie (Гофолия) из одноименной трагедии Расина. Гофолия в трагедии Расина видит сон, предвещающий ее падение и воцарение молодого Иоаза. Ричарду у Шекспира снится также молодой Ричмонд, и он «предузнает свою кончину». Все эти сны имеют отношение к «истории». Какой? Это становится ясно из третьего элемента ассоциативного комплекса: «Россиады». Сны из «Россиады» не интересуют Радищева. В слове «Россиады» ему нужен лишь намек на Россию. Он говорит об истории России, о царствовании Екатерины, о ее смерти и воцарении Павла.

    Смутный сон Цымбалды также не слишком интересует автора, и он просит читателя подождать, так как Цымбалда «не для нас отверзает велеречивые свои уста, не для нас, но для Фалелея, дитяти семнадцати лет. Ведомо всем да будет только то, что Цымбалда верил снам, почитал тех людей, которые сны толковать умели, и сам выучился немного определять их смысл и значение по печатному соннику» (206).И далее среди книг, по которым Цымбалда учился «немного определять их смысл и значение, оказалась опять же «Тилемахида» Тредиаковского.

    Итак, «Тилемахида» – сонник, собрание пророчества, мечтаний, и Цымбалда верил в них. Верил в эти пророчества и мечтания и Радищева.

    Но самое важное для него было в нем, что же приснилось юному Фалелею:

    «Дядька, ты меня так напугал вчера бурей или тучей, что мне она и приснилась… Возмутилась морская вода; день переменился в ночь – смерть предстала…» (206, 207).

    Значит, самое главное, что смог усвоить, а точнее почувствовать Фалелей из «Тилемахиды» был сон (пророчество) о буре, несущей смерть. О народном бунте, о революции по Радищеву.

    И в этом Фалелей – наследник своих родителей. «Видел я, дядька, смерть у того же Московского жильца, который оставил картину. Ах, дядька, как она страшна! Одне ребра, ноги как спицы, руки висят как плети, голова плешивая, глаза две дыры, нос также, рот страшнее всего, до самых ушей; зубы все наружи; батюшка и матушка так испугалась, что матушку вынесли без памяти, а батюшка ушел, боялся, чтоб не съела. То-то страху было! Ну за что жильца матушка сослала со двора на другой же день; – теперь еще мороз по коже продирает. (Задумался). Дядька, смерть отбила у меня память, и я сон забыл».

    Матушка Фалелея, Госпожа Простякова, прогнала со двора ученого жильца, у которого была карта звездного неба и скелет – пособие для ученых занятий, так же как матушка Екатерина II прогнала со двора (посадила в Шлиссельбургскую крепость) просветителя Новикова и сослала в Сибирь просветителя-революционера Радищева, так как в каждом «прогнанном» они, соответственно почувствовали смертельную угрозу для себя. («Он бунтовщик хуже Пугачева», сказала Екатерина о Радищеве).

    Смерть (Революция во Франции, Пугачевский бунт) отбила память у Фалелея (молодого поколения дворян России), и он забыл свой сон из «Тилемахиды» Тредиаковского (просветительские мечты о справедливом устройстве общества, о воспитании достойного гражданина).

    Сон же Цымбалды также имел как прямое, так и символическое значение. Этот сон был основой сюжета в эпизодах, рассказывающих о Цымбалде, Фалелее и Лукерье («Светлая»), а также ее отце кузнеце Созонте («Спасающий»). «Сон не выходил из головы у дядьки. Ему приснилася Лукерья, которая отняла у него Фалелея и с ним исчезла, Цымбалда боялся, не берет ли его воспитанника охота жениться, как то бывало с Митрофаном, и для того он испытать захотел его» (209).

    Высокий стиль стихов «Тилемахиды», выражающих просветительские представления о любви, так же оказался смешным по отношению к слишком непритязательным, но искренним и естественным чувствам Фалелея к Лукерье. И Цымбалда не смог им препятствовать:

    «Он видит Фалелея, настигающа бегущую девку – и се, он уже ее настиг; бегут по гумну и в вертеп или в пещеру, тут в виде овина, стоящую, скрылись. Тут дядька, новой Валаам, не в силах изрещи прощения, возопил гласом велиим: «Помогай бог» (211).

    Мечтам Фалелея жениться на Лукерье не суждено было осуществиться. Этого не могла позволить его мать помещица Простякова. Но этого не хотелось и просветителю Цымбалде и, усиленно восхваляя добродетели Лукерьи перед Фалелеем (добродетели народа перед молодым дворянским поколением), он был уверен, что родители (старшее поколение дворян, Екатерина II) не позволят ему жениться на Лукерье (сблизиться с народом).

    Поняв это Фалелей, «повесил голову и шел задумавшись».

    Просветитель Цымбалда не был рыцарем без страха и упрека.

    «Цымбалда, начитавшися много тех книг, которые ему достались после барина, хотя не таков был как Дон-Кишот, начитавшись рыцарских романов, и не совершалося то в очью его, что находилося только в его изображении, и при всяком случае, где он малейшее находил сходство того, что было пред его глазами с тем, чего начитался, он читал то сходное место из книги, имея на старости память довольно острую» (2, 213).

    «Итак, увидев кузницу (символ промышленного капитализма, – Н. Б.) еще издали, он возгласил:

    «Самая страшная тут находилась пещера». Из пещеры исходил дым черной и густой и делал нощь посреди дня. Серая мгла дышала непрестанно, чрез отверстие то, весь воздух вокруг заражало. Окрест не росло ни былинки, ни травочки...» Такой представилась будущая буржуазная, капиталистическая российская действительность русскому просветителю Цымбалде, применившему к ней абстрактные идеалы французских просветителей. (С ним, по-видимому, сходился во взглядах и Радищев времени написания «Путешествия...».)

    Картина была преувеличенно страшной, слишком черной, такой, что даже Фалелей «с досадой вдруг прерывает речь дядьки»:

    «Врешь ты, Цымбалда, видишь, около кузницы трава».

    Зеленеющая около кузницы трава — символ вновь и вновь возрождающейся жизни.

    Но просветитель Цымбалда продолжает прорицать и пугать Фалелея:

    «Прибыв ко входу пещеры, услышал подземну державу грозно рычащу. Вся земля тряслась под его стопами».

    «Подземная держава грозно рычаща», видимо, будущие народные бунты, которые представлялись неизбежными русскому просветителю Радищеву в момент создания «Путешествия из Петербурга в Москву», и которые пугали русского просветителя Цымбалду, уже пережившего и Пугачевский бунт и слышавшего об ужасах Великой французской революции.

    Но теперь юный дворянский недоросль Фалелей отвечает Цымбалде:

    «Дядька! Я не слышу, кто рычит, нет тут ни телят, ни коров; я не чувствую, чтоб земля дрожала, но я только дрожу, становится холодно, зайдем в кузню и погреемся».

    Упоминание о телятах и коровах здесь явный знак того, что речь идет о народе, о крестьянах. Но об этом говорит Цымбалда, или Радищев, каким он был в момент создания «Путешествия...». Фалелей же не только не слышит угрозы будущих народных бунтов, но говорит о том, что дрожит только он, дворянин, и что, озябнув (разорившись?) дворянин должен войти в кузницу и погреться (обратиться к промышленникам или самому стать промышленником?). Отчасти, по-видимому, это размышления и самого Радищева после возвращения из ссылки.

    «Дым густой, бывшей при ходе в пещеру, когда приближились, исчез, и дух ядовитый престал, вшел один...». И при этих словах Фалелей впрыгнул в кузницу и захлопнул перед Цымбалдою дверь: дворянину, решившему стать промышленником, капиталистом, просветительские идеалы – помеха.

    «Мерзни, старой черт».

    Просветитель Цымбалда «сквозь щелку» продолжает говорить о мрачных перспективах промышленного развития:

    «Сидел на престоле из черного дерева, бледен и суров, сверкающие очи и впадшие; чело браздисто и грозно».

    Фалелей оглянулся назад и видит кузнеца, сидевшего на наковальне, меж тем как железо катилося к горну. Слышит дядькины слова, и «душа в нем дрогнула».

    А просветитель Цымбалда и здесь уже провидел будущую погибель дворянству:

    «Внизу на престоле стояла смерть бледная, прибавляя голоса до конца речи, как в музыке крещендо, чудовище мозгло, мослисто, и глухо, и слепо в руках имело преострую косу...».

    Кузнец вынул из горна каленый железный прут, ударил по нему молотом, каленые искры посыпались, и одна попала Фалелею в лицо. «Он, завизжав от боли и ужаса, размахнул двери, разбил дядьке нос до крови, сам упал чрез порог в бывшую тут грязную лужу почти без чувства» (214).

    Иносказательный смысл этого события заключается в том, что первые неуспехи дворян на промышленном поприще и боязнь быстрого промышленного развития (кузнец представился Фалелею сатаной) повлекли за собой опять обвинения по адресу просветителей. И в свалке (сложных отношениях, которые создались между дворянами, сословием промышленников и просветителями) просветителю Цымбалде опять досталось за нынешние и за прежние речи: Фалелей укусил ему нос (вспомним, что без носа остался и в романе Вольтера «Кандид» учитель Кандида философ Панглосс). И эта свалка, которая тут образовалась, была достойна, по мнению Радищева, момической (сатирической) кисти Хогарта. Выбравшись из свалки, Фалелей сбежал, «Цымбалда, опомнившись, с кровавым лицом и откушенным носом поспешал... за ним». «Кузнец, вставши, плюнул с негодованием в полсмеха: провалитесь вы, вставши; Лукерья еще усмехнулась, а мы? —- Мы скажем: конец». (Заметим, что усмешка Лукерьи — это почти «народ безмолствовал» Пушкина.)

    Конец, потому что Радищев сказал все, что думал о влиянии французского Просвещения в России, о собственных ее просветителях и о ее современном ему политико-экономическом состоянии.

    В первых трех главах Радищев разъяснял читателю, почему была смешна «Тилемахида» — русское переложение французского просветительского романа, а на самом деле показал то, как трудно, а зачастую опасно и нелепо, было прилагать к российской действительности идеи французского Просвещения.

    В четвертой главе он дал «Апологию Тилемахиды и шестистопов». И речь в этой главе шла не только о стихосложении, вернее, не столько о стихосложении, сколько о его собственном участии в Просвещении России и о собственной судьбе. И рассказ этот велся также скрытно от неискушенного читателя.

    Радищев рассказывал о себе стихами из «Тилемахиды» Тредиаковского.

    Внешне он приводил примеры для стиховедческого анализа «Тилемахиды», но стоит задуматься над содержанием этих примеров, понять их символический смысл, как перед нами предстанет стихотворная композиция, последовательно воспроизводящая события его общественно-политической и духовной жизни.

    Для привлечения внимания читателя к одной из важнейших цитат из «Тилемахиды», говорящей о его собственном положении, Радищев использует алогизм, на котором не может не споткнуться внимательный читатель. Устами одного из участников диалога Радищев приводит пример хороших стихов Тредиаковского:

    Б.: «Я не имел уже и утехи бедные, выбрать

    Кое-нибудь одно, меж рабством и смертию в горе;

    Надобно стало быть рабом и сносить терпеливо и пр.»

    П.: «Стихи очень слабые».

    А «Б», только что приводивший их в пример удачных, соглашается: «Не только стихи слабые, но и слабая проза» (то есть само реальное жизненное содержание их). Вот оно «терпение» и смирение «раба».

    Радищев, сделанный «рабом», «не имевший утехи» выбрать даже смерть, готов признать, что в «Тилемахиде» «много найдешь стихов слабых и стихов посредственных», «ибо и сама мысль переложить Телемаха в стихи есть неудачное нечто» (218).

    Неудача постигла и творца «Тилемахиды», и творца «Путешествия их Петербурга в Москву». Не сумели они создать таких произведений, которые бы помогли перестроить жизнь на разумных, гуманных началах. Прежде всего, это имел в виду Радищев, когда говорил о том, что «сама мысль переложить Телемаха в стихи есть неудачное нечто».

    И как чутко откликнулся Пушкин на это заявление Радищева. Он не согласился с ним (а может быть, не поверил в его искренность?). «Любовь его (Тредиаковского.— Н. Б.) к Фенелонову эпосу делает ему честь, а мысль перевести его стихами и самый выбор стиха доказывает необыкновенное чувство изящного. В “Тилемахиде” находится много хороших стихов и счастливых оборотов. Радищев написал о них целую статью (см. Собрание сочинений А. Радищева)» .

    Пушкин очень хорошо знал статью Радищева «Памятник дактилохореическому витязю...». И нельзя удержаться от предположения, что в свою очередь мысль напомнить о Радищеве, и тем засвидетельствовать свою «сыновнюю» верность ему, пришла к Пушкину при чтении этой статьи Радищева. Хваля Радищева за изучение «Тилемахиды» Тредиаковского, Пушкин одновременно полемизирует с ним в оценке поэта, давая ему гораздо более высокую, именно за обращение к роману Фенелона.

    Пушкин, как бы продолжая традицию Радищева, отдавшего должное Тредиаковскому, стремится воздать должное памяти уже самого Радищева (вспомним, его упрек Рылееву: «Как мог ты забыть Радищева, кого же помнить будем?»), — и называет Радищева рыцарем, как когда-то Радищев называл Тредиаковского витязем. Что в сущности одно и то же. И не случайно Пушкин по отношению к Тредиаковскому также как Радищев, употребляет слово «честь».

    И практически в том же контексте, что и в статье Радищева о Тредиаковском, в значительной степени в целях усыпления цензуры признавая «Путешествие из Петербурга в Москву» «весьма посредственною книгою», Пушкин утверждал: «...Со всем тем не можем в нем не признать преступника с духом необыкновенным; политического фанатика, заблуждающегося, конечно, но действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарской совестливостью» (7, 354).

    Радищев назвал Тредиаковского «витязем» и при этом вспомнил о Дон Кихоте — сумасшедшем рыцаре, показав, что «Тилемахида» ни к чему не годна— неприменима к реальной действительности, как мечты Дон Кихота.

    Пушкин сказал о «рыцарской совестливости» Радищева и при этом заметил: «Если мысленно перенесемся мы к 1791 году, вспомним тогдашние политические обстоятельства, если представим силу нашего правительства, наши законы, не изменившиеся со времен Петра, их строгость в то время еще не смягченную двадцатилетним царствованием Александра, самодержца умевшего уважать человечество, если подумаем, какие суровые люди окружали еще престол Екатерины, то преступление Радищева покажется нам действием сумасшедшего». И эпитет «сумасшедший» здесь в сущности является синонимом Дон Кихота.

    Признав в статье «Путешествие из Москвы в Петербург», что «Радищев был нововводителем в душе, который силился переменить и русское стихосложение» (7, 298) Пушкин, казалось бы в связи с этим делает вывод: «Его изучение “Тилемахиды” замечательно». Но уже в статье «Александр Радищев» он без обиняков указал на истинную причину обращения Радищева к творчеству Тредиаковского: «Между статьями литературными замечательно его суждение о Тилемахиде и Тредиаковском, которого он любил по тому же самому чувству, которое заставило его бранить Ломоносова: из отвращения от общепринятых мнений» (7, 357).

    Умный читатель, знавший книгу Радищева, помнил, что Радищев бранил Ломоносова за неумеренные похвалы царям. И только очень наивный читатель мог подумать, что Радищев любил Тредиаковского из стремления быть оригинальным. «Отвращение от общепринятых мнений» было, по Пушкину, отвращением от официальной идеологии самодержавия Екатерины II. А у Тредиаковского в «Тилемахиде» была критика деспотизма с явными параллелями с самодержавным ее правлением.

    Радищев любил Тредиаковского за его смелые просветительские взгляды и за это же в первую очередь ценил Тредиаковского Пушкин, говоря о том, что обращение к роману Фенелона делает ему «честь», а в черновом варианте статьи, еще и указывая на «удивительную смелость» Тредиаковского (7, 641).

    Радищева Пушкин называл «нововводителем в душе, который силился переменить и русское стихосложение». И проницательный читатель не мог не заметить этого «и». Было что-то более важное, что «силился переменить» Радищев. Об этом должен был догадаться читатель.

    У статьи Радищева о Тредиаковском «Памятник дактилохореическому витязю...» и у статьи Пушкина «Путешествие из Москвы в Петербург» есть еще одно общее свойство. Эти статьи обращены одновременно и к умному читателю-единомышленнику и к наивному читателю, вернее, к читателям самого разного уровня подготовки и самых разных убеждений.

    Тексты статей Радищева и Пушкина многозначны, и в них есть какая-то незавершенность, незаконченность авторской мысли в оценке предмета, о котором он судит (Радищев о Тредиаковском, Пушкин о Радищеве); одновременное присутствие всего читательского множества оценок и мнений, которые автор не мог по различным причинам опровергнуть (цензура, представление о справедливом устройстве общества и под всем этим верность идеалам просвещения и гуманизма).

    Уже в названии статьи Радищева, обыгрывающем название поэмы Тредиаковского: «Памятник дактилохореическому витязю, или Драматикоповествовательные беседы юноши с пестуном его, описанные составом нестихословные речи отрывками из ироическия пиимы, славного в ученом свете мужа NN, поборником его знаменитого творения» — присутствует ирония.

    Насколько всерьез и насколько в шутку, он хочет создать «Памятник» Тредиаковскому, насколько всерьез и насколько в шутку, он считает его «витязем» — решать читателю.

    Самый наивный читатель сочтет, что это «памятник» Тредиаковскому — создателю российского гекзаметра, автору хороших стихов, «которых мало, очень мало» (218).

    Такими читателями оказались очень многие литературоведы, и об этом уже писал в 1935 году в статье «Тилемахида Тредиаковского» А. С. Орлов . Но и сегодня авторы современной хрестоматии по истории русской литературы XVIII века включили в нее только заключительную часть статьи Радищева о Тредиаковском, посвященную проблемам стиховедения . По сложившейся традиции они продолжают считать Тредиаковского выдающимся стиховедом, создателем российского гекзаметра и не видят величайшего гуманиста и просветителя, а в авторе статьи о Тредиаковском — Радищеве, видят лишь человека, отрекшегося от идеалов своего духовного отца («“Тилемахида”... ни на что не годится»), отказавшегося от собственных идеалов, выраженных в «Путешествии из Петербурга в Москву», и занявшегося несвязанным с идеологией стиховедением.

    Радищев очень надеялся на догадливых читателей, создавая свою многозначную статью — «диссертацию, разглагольствование, или ...нечто, дрянь... или памятник». Составители хрестоматии увидели в ней только «диссертацию». Тогда как главное, что вынес автор в заголовок было — «Памятник». «Дрянь», «разглагольствование» — ироническое высказывание мнений, чуждых автору,— они также не поняли. Не уловили они и «нечто». И прежде всего потому, что не понят был ключ, с помощью которого статья могла быть расшифрована, хотя Радищев использовал самый традиционный, хорошо известный литературоведам, изучающим литературу XVIII века, прием выражать себя с помощью чужих текстов. Это «нечто» — рассказ о себе.

    Проблемы стихосложения — один, самый поверхностный, (разрешенный цензурой), но не самый главный содержательный пласт статьи. Это тонкое покрывало, которое наброшено на широчайшую картину политического и экономического положения в стране и ее взаимоотношений с западными прогрессивными учениями (французское Просвещение), и в то же время — это глубоко лирический рассказ о собственной судьбе и своем увлечении западными просветительскими идеями, о своих разочарованиях, своем взрослении, мужании и о вновь обретенной вере.

    Ю. М. Лотман в статье «Век богатырей. Радищев» писал: «Александр Николаевич Радищев — одна из самых загадочных фигур русской истории. О ком написано много, и тем не менее недоуменных вопросов его жизнь и личность возбуждают еще больше, чем дают нам удовлетворительных ответов» .

    Но многие вопросы, могут быть сняты, если внимательнее отнестись к слову самого писателя и к условиям, в которых оно произносилось, а не выстраивать отвлеченные схемы. Так, очень точно назвав свою статью об А. Н. Радищеве «Век богатырей. Радищев», Лотман пишет: «Для человека конца XVIII века характерны попытки найти свою судьбу, выйти из строя, реализовать собственную личность» . Тем самым невольно отказывая в такого рода попытках людям начала XVIII века. И Пушкин, и Радищев к своим предшественникам были справедливее.

    Споры об автобиографичности «Путешествия из Петербурга в Москву», о соотношении образа Путешественника и образа автора, которые велись на протяжении всей истории его изучения также грешат схематизмом подходов и оценок.

    Например, Я. Л. Барсков писал: «Путешествие»— «прежде всего это — автобиография или исповедь индивидуалиста в духе Руссо» . Г. А. Гуковский вообще не считал важным образ Путешественника в структуре произведения: «Путешествие— это книга о крепостнической России. Ее герой не отдельный человек, и ее построение не зиждется на частном событии. Ее герой — родина, величественная, но угнетенная» . Г. П. Макогоненко утверждал, что единым сюжетом «Путешествия» является «история человека, познавшего свои политические заблуждения и открывшего правду жизни, новые идеалы, ради которых стоило жить и бороться». Но при этом отказывался сближать Радищева с Путешественником, так как в этом случае «Радищев оказывается не революционером, а политическим недорослем» . А. И. Старцев возразил против резкого разграничения позиций Путешественника и Радищева: «Путешественник близок Радищеву в той мере, в какой это возможно для литературного персонажа» .

    И действительно, Радищев, создавая свои произведения, наряду с образами-персонажами художественно выстраивал и свой образ автора, но вместе с тем этот образ питался токами реальной действительности — биографии самого автора, его мыслей и чувств, представлений о себе, о роли, которую он должен сыграть в истории, и о памяти, которую он оставит в душах читателей.

    Стихотворные отрывки, подобранные из «Тилемахиды», в статье Радищева не случайны: в них рассказ о судьбе автора.

    Был сентябрь, когда автора увозили в Сибирь в ссылку.

     

    «Но на близних горах зеленели кусты виноградны,

    Коих листвия, как венки и цепочки висели».

     

    Венки и цепочки — грустные ассоциации в связи с приговором... Боль разлуки с близкими невыносима:

     

    «Та разлука была мне вместо Перуна удара».

    И далее размышления о нравственном состоянии общества:

    «Добрые ждут, пока не взыщутся и призовутся.

    Злые ж, сему напротив, суть смелы, обманчивы, дерзки.

    Скоро вкрасться, во всем угождать, притворяться искусны.

    Сделать готовы все, что противно совести, чести».

     

    И затем отрывок из «Тилемахиды», ставший эпиграфом к «Путешествию из Петербурга в Москву», как вновь повторенная характеристика самодержавию и напоминание о собственном поступке — издании этой книги.

     

    «Дивище мозгло, мослисто, и глухо, и немо, и слепо,

    Чудище обло, озорно, огромно с тризевной и лаей».

     

    Приведенное в качестве примера стихотворение Ломоносова было обращением к самому себе с философским утешением и признанием на все воли божьей:

     

    «О, ты, что в горести напрасно...»

     

    Но все же наказание за издание «Путешествия» было очень жестоким, и вот как поэтически прокомментировал стихами из «Тилемахиды» Радищев свое состояние:

     

    «Тотчас и хлынул поток мяснобагр из него издыхавша».

     

    И это же еще раз по-своему пересказал:

     

    «И се поток течет из ран глубоких

    Едва он жив, едва он дышит».

     

    И еще:

     

    «И се поток багровой вдруг хлынул из ран издыхавша».

     

    Таким Радищев уезжал в ссылку. И на что он был обречен, тоже очень точно выражали стихи Тредиаковского:

     

    «Я не имел уже и утехи бедныя, выбрать

    Кое-нибудь одно, меж рабством и смертию в горе;

    Надобно стало быть Рабом и сносить терпеливо...»

     

    Как Тилемах не мог выбрать смерть, и должен был «сносить терпеливо рабство», так как чувствовал свой сыновний долг, (подобная же тема есть в «Персидских письмах» Монтескье), так же и Радищев во время суда чувствовал свой отцовский долг, свою вину перед сыновьями и писал прошение о помиловании и письма к детям с просьбой простить его. И все-таки от «утехи бедныя» он не смог отказаться, и в конце концов между смертью и рабством выбрал смерть.

    «Рассказав» о своей трагической судьбе, Радищев решил так же стихотворными цитатами из «Тилемахиды» пояснить обстоятельства и причины, заставившие его написать свою книгу.

    В стране царила тьма невежества и грубость нравов:

     

    «Гор посредине крутых буераки столь глубоки,

    Что едва осиять глубь может солнце лучами».

    Людей «столько ж грубых, сколь та вся земля дика и ребриста».

     

    В связи с просветительскими революционными движениями в Европе ему показалось, что и в России назревает революция:

     

    «В сей час я усмотрел, что гора колеблется страшно,

    Дубы и сосны мне казались сходящи с хребтов гор...»

     

    Казалось, что победа близка:

     

    «Превознесется слава до самых светил, до звезд поднебесных».

     

    Далее идут стихотворные намеки на «стремления юности резвой», на которые упала «сень смерти своими стрелами». Но:

     

    «Праздна, уже колесница сама свой бег направляла».

     

    Впереди была, как думалось автору, «райская» страна:

     

    «Слышимо было везде одно щебетание птичье

    Иль благовонный дух от Зефиров веющих тихо, 

    С ветви на ветвь древес прелетающих в шуме прохладном,

    Иль журчание чиста ручья, упадающа с камня...»

     

    Но до этой страны был трудный путь:

     

    «(И) воздымало волны, катя огромны, что горы...

    Издали гор и холмов верхи пред взором мелькали».

     

    Однако он (как и другие просветители) начал борьбу. (Во Франции назревала революция, в России Пугачевский бунт):

     

    «Дыбом подняв лев свою косматую гриву...

    Зев отворяет сухий, и пылко пышущий жаром,

    Ярки лучи его верхи гор всех позлащали.

    Горе Ливана, Коея верх, сквозь облаки, звезд достигнуть

    стремится.

    Вечный лед чело ея покрывает, не тая».

     

    Гора (самодержавие?) готова разрушиться:

     

    «В нем не находишь теперь кроме печальных останков

    От величия, уже грозяща падением громким».

     

    «Падение громкое» «величия», было сопряжено со страхом смерти:

     

    «И мы видели там все страхи близкия смерти».

     

    А из следующих стихов ясно, во имя чего велась эта борьба:

     

    «Книга, держима им была собрание Имнов,

    Яви стези итти премудрости за светом».

     

    Речь идет о книге — собрании справедливых законов премудрого царя Менелая. Эта книга, эти идеалы Просвещения, лелеявшиеся Тредиаковским в «Тилемахиде» (возможно здесь есть ассоциация с «книгой книг» — «Энциклопедией» французских просветителей), стали «ядом лестным» для Радищева — заманчивой смертельной мечтой:

     

    «Тайна и тиха мной всем овладела расслаба,

    Я возлюбил яд лестный, лился, что из жилы в другую».

     

    И тут он вновь обращается к образу «летящей колесницы» — своей мечты:

     

    «Зрилась сия колесница лететь по наверхности водной...

    И трепетались играньми ветра, вьясь, извиваясь...»

     

    Образ летящей колесницы — это образ его стремлений, его движения к стране, залитой «светом премудрости».

    Радищев создал памятник Тредиаковскому – рыцарю Просвещения. Заявив что «Тилемахида ни на что не годится», он говорил о том, что просветительские идеи, которые она выражала, не удалось воплотить в жизнь, что стихи в самом деле слабые, но среди них были и замечательные.

    Тредиаковский был первооткрывателем в русском стихосложении. И просветительские идеалы, за которые боролся Тредиаковский, и его переложение «Тилемахиды» заслуживают памятника.

    Радищев в стихотворении «Древность» с горечью и возмущением писал о том, что потомки «бегут» от «памятников истины» и по какому-то «горькому року» стоят «подле памятников лжи». Он хотел воздать справедливость тому, чьим «девизом было просвещение», увидев в Тредиаковском «истины и заблуждения поздному потомству в образец».

    Сам Радищев также увлекся идеями Просвещения. Он несся к «свету премудрости», мечтая, что «превознесется слава до самых светил, до звезд поднебесных», но «летящая колесница» очень напоминала колесницу Фаэтона, которую сожгли лучи солнца. И огонь, что должен был растопить «вечный лед на горе» (самодержавие) исторгался из пасти льва (жестокого зверя — революции, бунты).

    Поэтому прекрасные идеи Просвещения он назвал «ядом лестным». Но слишком стремительное движение к солнцу, к «свету премудрости», повлекшее за собой гибель Фаэтона, не опорочило самого солнца, «света премудрости».

    Для Пушкина также идеалы Просвещения, «солнце бессмертное ума», были незыблемы. И поэтому статьями «Путешествие из Москвы в Петербург» и «Александр Радищев» он также создавал «памятник истины» — памятник Радищеву. И в то же время он рассказывал о себе и о своих взглядах на Просвещение.

    Еще более чем Радищев, Пушкин понимал опасность безоглядного, стремительного движения к «солнцу бессмертному ума». И не только для тех, кто, как Фаэтон, направлял колесницу прямо к солнцу, не только для активных деятелей Просвещения, желавших переделать жизнь на основании книги, «являвшей стези итти премудрости за светом», но и для тех, кого они вели за собой, тем более, если при этом применялось насилие.

    Эту угрозу, осуществившуюся в истории России в XX веке, предвидел Пушкин. Он сказал о ней в последнем абзаце статьи «Путешествие из Москвы в Петербург». Вместо истории о жестоком помещике из «Путешествия», в корыстных целях превратившем своих крестьян в совершенных рабов, Пушкин рассказал о помещике, который также превратил своих крестьян в рабов, но уже во имя их счастливого будущего освобождения. И в этом последнем абзаце был смоделирован весь путь будущего революционного развития России.

    И, тем не менее, «кого же помнить будем?» Рыцарей Просвещения — Тредиаковского, Радищева, Пушкина.

    И к Тредиаковскому, и к Радищеву, и к Пушкину можно отнести последнюю строфу стихотворения Радищева «Древность», написанного по возвращении из Сибири.

     

    Знай — один лишь разум просвещенный

    В поздних переломится веках!

    Хоть над жизнью гениев почтенных

    Тучи расстилались в облаках,

    Тучи, град и дождь на них лиющи,

    Но по смерти их, над темной кущи,

    Над которой буря пролилась,

    Мирна радуга для них явилась,

    Половиной в древность наклонилась,

    А другой в потомстве оперлась (356)

     

    Эта радуга сияет для Тредиаковского, Радищева и Пушкина, потому что Радищев воздал дань любви, уважения и благодарной памяти Тредиаковскому, а Пушкин — Радищеву и Тредиаковскому. И еще одно важное замечание — радуга, которая сияет в небесах для Тредиаковского, а мы добавляем, что и для Радищева и для Пушкина, это радуга завета между Богом и человечеством: «Я полагаю радугу Мою в облаке, чтоб она была знамением завета между Мною и между землею» (Библия, кн. Бытие, гл. 9, ст. 13).

    Поэтому к Тредиаковскому, а также к самому Радищеву и Пушкину, можно отнести стихи Радищева:

     

    Всё к кивоту древности падёт.

    Лишь святых душ лучезарны мощи,

    Как в пещерах фосфоры средь нощи,

    В раках не померкнут в род и род.

    «Древность».

     

    С точки зрения христианской, русской православной традиции они были не только рыцари Просвещения, но и святые.


    [1] Радищев А. Н. Полн. Собр. Соч.: В 2 Т. 2. М.; 1941. С. 352. Далее ссылки на этот том в тесте с указанием страницы.

    [2] Пушкин А. С. Полн. Собр. Соч.: В 10 т. Т. 7. М., 1955. С. 284. Далее ссылки на этот том в тесте с указанием страницы.

    [3] Орлов А. С. «Телемахида» Тредиаковского // XVIII век. Сб. 1. М.; Л., 1935. С. 5 – 55.

    [4] Русская литература XVIII века / Под редакцией А. В. Западова. М., 1985. С. 285 – 289

    [5] Лотман Ю. М. Век богатырей. Радищев // Первое сентября. История. 1994. № 471.

    [6] Там же. С. 2.

    [7] Барсков Я. Л. А. Н. Радищев. Жизнь и Личность //Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву. Том II.  Материалы к изучению «Путешествия». М.; Л., 1935. С. 130.

    [8] Гуковский Г. А. Радищев // История русской литературы. Т. IV. М.; Л., 1947. С. 534.

    [9] Макогоненко Г. П. Радищев и его время. М., 1956. С. 437 – 438 .

    [10] Старцев А. Радищев в годы «Путешествия». М., 1960. С. 144 – 145. 

    вернуться на главную
     
  • Новости
  • 2020.07.26
    В поджоге собора XV века в Нанте сознался беженец из Руанды
    2020.07.25
    Бывшего "узника московских бульваров" Егора Жукова пытались избить в Москве
    2020.07.24
    На процессе по делу "Нового величия" подсудимые выступили с последним словом
    2020.07.24
    Генконсульство США в провинции Сычуань КНР закроет
    2020.07.24
    Благовещенск восстанет против криминальной "вертикали" вслед за Хабаровском?
    2020.07.24
    В США отрицают перехват пассажирского самолета Ирана в небе над Сирией
    2020.07.23
    Путин поздравил генерал-майором Рамзана
    2020.07.23
    Бывшего сотрудника силовых органов, причастного к убийству главы ДНР Захарченко, задержала "безпека"
    2020.07.23
    Твиттерная ЦИК удалила невыгодные ей результаты соцопроса о затяжном голосовании
    2020.07.23
    Следак-прокуратор, участвовавший вместе с фэсбами в разбое на 136 млн рублей, получил 9 лет колонии
    2020.07.22
    Силовигархия устами Леонтьева проговорилась, что не хочет терять власть по воле молодёжи (видео)
    2020.07.22
    Зеленский рекламировал "Землян" по желанию террориста, чтоб спасти землян...
    2020.07.22
    Данные 23 тысяч россиян, которые могли проголосовать дважды по "пyправкам", проверит ЦИК
    2020.07.22
    Фаворитик Жириновского Дегтярёв сам не уйдёт, как и Путин
    2020.07.21
    Учителей обязали написать комментарии в поддержку Кадырова из‑за американских санкций


     
     
  • Статистика
  •    Rambler's Top100
      
  • Народные новости
  • 2019.02.12
    Ленинградку оштрафовали на 250 тысяч рублей за участие в "Марше материнского гнева"
    2017.11.19
    Появился московский "Домик для мам"
    2016.06.18
    Сталинградский тракторный (история и её конец)
    2016.05.03
    Как помочь ополчению в ДНР сегодня
    2013.04.25
    Автобус с Маннергеймом

  • Последние статьи
  • 2020.07.26
    В поджоге собора XV века в Нанте сознался беженец из Руанды
    2020.07.25
    Бывшего "узника московских бульваров" Егора Жукова пытались избить в Москве
    2020.07.25
    Эковахта "ушла" мэра Анапы за то, что Собянин творит безнаказанно и в больших масштабах
    2020.07.24
    На процессе по делу "Нового величия" подсудимые выступили с последним словом
    2020.07.24
    Генконсульство США в провинции Сычуань КНР закроет
    2020.07.24
    Благовещенск восстанет против криминальной "вертикали" вслед за Хабаровском?
    2020.07.24
    В США отрицают перехват пассажирского самолета Ирана в небе над Сирией
    2020.07.23
    Путин поздравил генерал-майором Рамзана
    2020.07.23
    Бывшего сотрудника силовых органов, причастного к убийству главы ДНР Захарченко, задержала "безпека"
    2020.07.23
    Твиттерная ЦИК удалила невыгодные ей результаты соцопроса о затяжном голосовании
    2020.07.23
    Следак-прокуратор, участвовавший вместе с фэсбами в разбое на 136 млн рублей, получил 9 лет колонии
    2020.07.22
    Силовигархия устами Леонтьева проговорилась, что не хочет терять власть по воле молодёжи (видео)
    2020.07.22
    Зеленский рекламировал "Землян" по желанию террориста, чтоб спасти землян...
    2020.07.22
    Собянин и Воробьев своровали советское противоэпидемическое наследство у миллионов
    2020.07.22
    Данные 23 тысяч россиян, которые могли проголосовать дважды по "пyправкам", проверит ЦИК


    На главную   Протестное движение   Новости   Политика   Экономика   Общество   Компромат   Регионы   Форум
    A

    разработка Maxim Gurets | Copyright © 2016 PRAVDA.INFO