«трамвай ты мой, семёрочка…» – внутренним напевом давно перефразировал известную песню… с осени прошлой сроднился с ним, седьмым, выискал удобные, близкие остановки. особенно среди зимы часто к нему бежал – через хлещущий в лоб мокрый снег. их тут всего два, из раннего зимнего мрака поворачивающих, от Селезнёвских бань (если нынче вынырнет девятнадцатый – то ждать мне ещё минут пятнадцать). а всего в пяти остановках – ждёт не только тепло, но и ласка… не просто ждёт – торопит. можно, конечно, пойти пешком, но тогда вместо двадцати минут может выйти сорок. хорошим, широким шагом (промерял в солнечные дни) именно за двадцать минут получалось оттуда сюда, при пути через Олимпийский наискось, от Проспекта мира до Садового – путь красив, панорАмен помимо всего прочего (прочее – попутные размышления-черновики о правах и обязанностях пар в коммуне, «пробИвки» из внутренней речи в письменную)… но в хладно-вихрастую погоду виды не имеют значения, и всё медленнее, поэтому лучше трамвай.

…сейчас-то лето, благодать, и еду я подальше, поэтому мне нужен именно седьмой: чтобы не уехал на Каланчёвской налево поперёк встречных рельсов. «семёрка» приезжает скоро, прохожу по чужой социальной карте, поэтому стоящая рядом и беседующая с вагоновожатой её подруга кажется сперва контролёром. но нет – рыжий жилет на ней даёт понять, что подруга носительница иной функции…

наш с нею день определился сам – среда, мой и её выходной. день физического выхода моей газеты. и пока газета выходит в люди, в ларьки, мы выходим в город… точно берег после долгого заплыва: поваляться, отдышаться на песке. день «равновесия» недели, всю светлую середину которого можно провести в стартовом любовании друг другом, гулянии среди снегов и подпитывая в кафе, больше напоминающем столовую, выжатый редакцией и недосыпами организм… наконец-то суп! и смешно, по-пионерски разделяемое меж нами второе (она съедает меньше и экономии ради) – чаще это плов… но чего не отдашь за полноценный обед разок в неделю.

…вагоновожатая и её подруга смеются, судача про последние события ближайшего быта общаг, подруга выглядывает в почти пустой салон (тут только я да бабуся в дальней части), словно и это пространство желает развеселить эпизодами. это едет их мир трудовой и выглядывает в город вместе со мной. лицо подруги - слегка подпечённое работой на воздухе и годами, щёки как будто загорелые, но скорее это тонус повышенный – лет-то ей не так много, просто жизнь была тяжела. зубы уже некоторые – железные. на такую работу приходят уже порядком измотанные столицей трудящиеся. потому её улыбка таит ещё и классовую задумчивость над судьбой, пустые сиденья трамвая отвечают её размышлениям – как моим отвечал олимпийский гигантизм спорткомплекса, что ещё впереди, (как коммуна – которая «снимет» семью, как я снимал на Проспекте поспешно все зимние одежды, включая порою опереточные кальсоны, утепляющие рейтузы, точнее, наследие древности)…

- В её смену набросаю женских пакетов в унитаз, а пускай всё это чистит!.. – раздухарилась подруга вагоновожатой, ощущая не только трамвай, но и тихий районный офис «Единой России» и перекрёсток возле Делегатской своей территорией и аудиторией.

видимо, счёты там у них, кто-то плохо ведёт себя, не по-товарищески, вываливается из профсоюза. «женские пакеты» - надо же, термин действительно поколения, рождённого в СССР. по привычке говорит, это точно, по канонам 1980-х. потом, украденные у водопроводчиков, «пакеты» заменили в языке пресловутые «прокладки», причём заменили и в самом прямом смысле – на прилавках, отечественные громоздкие «пакеты» уступили место тем, что «с крылышками». подруга вагоновожатой весёлая, у неё на спине из-под оранжевого жилета-спецовки мелькнула татуировка, разноцветная. да она, наверняка, и по «кислотным» дискотекам успела погулять!.. и татуировки эти, как рассказывала блОндушка, собираясь сама к татУшнику на Шелепиху, делают женщины с умыслом – чтоб любимый любовался при определённом стечении обстоятельств…

…прибегал к ней утром, к двенадцати или даже к одиннадцати – иногда заставал едва проснувшейся. зная входной код дворовых ворот и двери подъезда, лез на седьмой этаж, лифт не работал. каждый раз прошагивая путь вверх к утолению взаимной страсти – вспоминал, что первыми жителями подъезда были комиссары. обитатели тридцатых – времени бурного строительства, борьбы идей, фракций, репрессий, когда начал оформляться вместо прежней низкоэтажной Мещанской этот Проспект… это ещё когда на лестничной клетке были прозрачные стёкла, а лифт – в сетчатой шахте. тоже, наверное, до войны работал не всякий день… взбегал, раздевался, и падал в объятия – она могла до того успеть лишь йогурт съесть и аппетитно белела на утреннем зимнем солнце, на чёрных расписных простынях. и начиналась работа! доказательство того, что человек не смеет жить, никому телесно не нужным, невостребованным, зачулАненным, зачумлённым каким-то. а я прожил так рекордную пятилетку…

трамвай набирает скорость, но у театра Дурова придётся притормозить – за поворотом остановка. надо присмотреться, нет ли контролёров (теперь они в синей форме). сколь родным и знакомым в деталях стал мне за осень и зиму этот участок Москвы!.. его и пробегал с вещами в сторону недавно снятой квартиры, и вёз телегой часть неуклюжей утвари, какие-то швабры-кадабры - совершал восхождение с этим комическим скарбом по торжественным, олимпийским пандусам спорткомплекса, чтобы иметь там, за Рубиконом проспекта Мира право на эту маленькую альтернативную жизнь в комнате коммуналки, которая коммуналка поныне...

светофор держит трамвай недолго – переезжаем узкий Олимпийский проспект, останавливаемся под стеклянно-офисной «чайхоной». из трамвая, что шёл навстречу и приветственно зазвенел, остановился – выскочил и перебежал к нам мальчуган лет шести. подруга вагоновожатой так потрепала его по голове, что стало ясно – сын. вот откуда и татуировки, и морщинки, и «яблочность» - вот её прошлые годы, перевоплотившиеся и самодвижущиеся… на голове сына протоирокез, короткая стрижка полосочкой – мама, видимо, вспоминая годы младые, дискотек и рок-концертов, те самые нулевые, - выбрила ему в точности, как у Flea был «паласик». парнишка в маму голубоглаз, нос картошкой пролетарской, загорел за лето на улице. любознательно прошарился по салону трамвая и затребовал пить.

- Колу пей, - строго и почти брезгливо заявила мать, выдав бутылочку из рыжего кармана спецовки.

ничего от мира не спрячешь… вот начнёшь так размышлять о судьбе подруги вагоновожатой – явится её сын, сядет рядом, ещё на тебя покосится с пацанской дерзостью. а повадишься бегать по утрам на особого рода занятия – так жди тоже прибавления. не может этот восторг, распирающий будни, прогревающий их внутренне, не воплотиться…

трамвай проезжает мечеть, слева, новостройку громадную, заслоняющую Олимпийский. пацанёнок пьёт колу, пока мы стоим на перекрёстке, а я в потенциальных пассажирах, что топчутся под следующей халяльной, высматриваю контролёров. но есть контролёр, от которого не уйдёшь и не спрячешься - внутриутробный хронометр. часики: девять месяцев, и начали они тикать ранней весной - как раз посреди снежной здешней хляби. и мы здесь ходили, рассекали влажные снега, а часики нас уже засекали. сфотографировались друг в друге от неуёмного восторга, начался процесс проявки "снимка"... пока-то лето, но будет и осень. на пацанёнка падает солнце слева, минуем перекрёсток - слева мозаика на торце здания, у встречной остановки. на тему пожарных - рыцари лезут на стены, струи и шланги деражт дугой. сейчас будет поворот налево, а угловой дом тут окружком КПРФ, бывал... справа скоро особняк, который мог присмотреть для романной Маргариты Булгаков. альтернативный остоженскому, прототип - чистого модерна монотонный образец. вывернет наш трамвай направо скоро, к "Олимпик плазе", детищу девяностых...

трамвай на очередном перекрёстке - тут мы расставались, я урУливал греться, в свои кварталы, за Олимпийский. но сейчас - вот он, засиял высоким довоенным неоклассицизмом, дом солнечного оттенка, всего-то восемь этажей, но с высоченными потолками. под ними я селил её, под ними обнимал, под ними пылесосил несусветный цементный мусор от установки окна-ПВХ, под ними, слегка прокуренными прежними жильцами - всё понимал. но понимал и главное, как будто выщупывая давно рисовавшуюся в других коммуналках суть: невозможно революционное будущее при неосвобождённом настоящем. и мы запустили с ней свой новый отсчёт - чёрт знает, куда заведёт. но откуда - мы оба знаем точно. в семейности - нет места революции. я выползал из-под врЕменных, самим же нагромождённых на себя глыб - романом, она - разводом, дома, за недалёкой границей... наверное, мы оба думали - нахально, пафосно, - что это не только личное, это шанс и самой революции, что в наших пульсах не утихла, когда прочие отпали.  

да, длинный дом на проспекте Мира с двумя крайними высокими портиками - рыжевато сияет тридцатыми, пятидесятыми. пространствами, откуда открывалось коммунистическое будущее, и куда забрались мы, на седьмой - чтоб среди гастарбайтеров, молдаван и казахов, пока они курили на балконе или тяжело отсыпались после рабочей недели, возвысить свой экстаз, и так доказать не только себе самим, что прорыв из рабских бытов возможен. и однажды этот прорыв решил продлиться субъектиком. и наши, припрятанные от всех прочих, альтернативные часы - затикали громче. а за тонкой стеной, проклиная наши выдохи страсти, молился охранник Олимпийского - чтоб двум дочкам его даровал мужей понадёжнее.

сейчас - перекрёсток, проспект Мира, но дальше, дальше поеду спокойно, он ведь не повернёт, как девятнадцатый, на Каланчёвской, доедет до Ашана, давно собирался, я накуплю всего нужного. вернусь с пакетами на нём же, на седьмом, выйду на остановке "музей истории ГУЛАГа"... такой свободный, летний и весёлый - но только до Дня Революции.