...Я снова подошёл к ней вплотную, изо всех сил изображая полное презрение к наставленному на меня обрезу, медленно-медленно коснулся ладонью внутренней поверхности её правого бедра, и рука моя, постепенно увеличивая давление, так же медленно поползла под тёмно-бордовой Ольгиной юбкой всё выше и выше. Одновременно, так же неспеша, я начал и свой рассказ:

– Признаюсь вам честно, несмотря на то, что я действительно учился на филфаке в Педагогическом, как и абсолютное большинство моих соучеников, я вовсе не рассматривал себя как будущего учителя. Как рок-звезду, или же звезду академического авангарда ala какой-нибудь там Штокгаузен, а лучше и то и другое сразу, да и плюс к тому же великого русского писателя (потом я учился и Лите), чтобы вообще в мире не осталось бы таких стульев, на каких бы не сидел я – это да, в таких ракурсах мне будущность виделась и казалась вполне заслуженной. Однако чудес не бывает. Провидение – это провидение, и спорить с ним трудно. В конце концов, после некоторых своих действительных, хотя и не прогремевших на весь мир, успехов на вышеперечисленных творческих поприщах, годам к 30-ти, совершенно для себя неожиданно и поначалу, как говорится, постмодернистского прикола ради, угодил я в одну частную школку… Тоже, к слову, созданную людьми, которые изначально видели себя совсем в ином свете: кто – театральным режиссёром, кто тоже писателем, кто художником, кто естествоиспытателем на уровне немного-немало Дарвина – в общем, как-то так. Но когда страна наша обратилась в ничтожество под натиском Перестройки, и общий культурный уровень катастрофически упал, поскольку лукавая демократия провозгласила, ничтоже сумняшись, тотальное равенство между мнением по ряду основополагающих вопросов мироздания людей действительно культурных и мнением об этом же вороватого быдла, отродясь не имевшего никаких в жизни интересов, кроме шкурных, первым пришлось всё бросить и заняться воспитанием своего потомства лично, чтобы дав своему потомству Свет и Меч Знания, оградить его, таким образом, от тупорылого и нахального быдла.

Так возникла та Школа. Возникла, в сущности, потому, что началась, называя вещи своими именами, Культурная Война. И хорошим людям пришлось всё бросить и тупо пойти на фронт… вместо того, чтобы стать известными писателями, известными режиссёрами, художниками и так далее. И вместо нас всерьёз известными режиссёрами художниками и писателями как раз и стали представители тупорылого быдла. Вы и сами, Ольга Велимировна, всё это хорошо знаете, да и все мы, люди культурные, это знаем… Так что я не понимаю, к чему тут миндальничать и сыпать эвфемизмами, а просто говорю как есть, как все мы и чувствуем: наше место заняло тупое бездарное быдло. Впрочем, я отвлёкся…

Так вот. Так уж получилось, что, видать, в Пед(е) учился я неспроста; Бог это как бы запомнил, и в конце концов оказался я в школе. Сначала как преподаватель рок-ансамбля, а потом уж и вскрылось, что по образованию я – учитель словесности; как Стинг, если не ошибаюсь. Я учил дошкольников читать (и, надо сказать, всех, кого учил, научил), преподавал в начальных классах русский язык, но вот литературу и относительно старшим я долгое время преподавать опасался.

Наш директор – он же в душе, как и я, великий русский писатель – как-то предложил мне было ещё в самом начале моей карьеры учителя вести у подростков курс современной литературы, но при первом же предварительном разговоре в курилке выяснилось, что он имеет в виду скорее Хэмингуэя и Селлинджера, чем Паланика, Бегбедера, Буковски и уж, конечно, не Лимонова и Сорокина. Он тоже, будучи человеком прозорливым и деликатным, понял, что я вижу предмет как-то иначе, чем он, и искренне разулыбавшись друг другу, мы эту тему тогда замяли.

Я был этому рад, потому что действительно не понимал тогда, как преподавать литературу, да ещё и современную, да ещё и без упоминания своего собственного литературного имени. Уж лучше, думал я, не хватая звёзд с неба, тихо преподавать себе русский, избегая излишне острых углов, а свободное время, благо у учителей его сравнительно много, посвящать труду писательскому, труду родительскому и своим вечным «Новым Праздникам». И посвящал я это своё условно свободное время всему этому столь рационально и вдумчиво, что в конце концов «Новые Праздники» стали крутить по радио, а меня позвали работать аранжировщиком в довольно известную студию звукозаписи. И на этом фоне школка, конечно, быстро померкла…

Потом прошло ещё несколько лет. По ряду причин мне в этой довольно известной студии многое надоело, равно как и вечно новые «Новые Праздники», и я ушёл отовсюду, где-то на пару лет превратившись в домохозяйку и занимаясь вялотекущим написанием философских трактатов в процессе ожидания своего ребёнка со всевозможных учебных занятий. И поэтому, когда меня совершенно неожиданно позвали в ту же школку преподавать литературу тем самым девицам, которым я же когда-то в начальной школе преподавал русский, я, опять же постмодернистского прикола ради, но вместе с тем вполне радостно, согласился.

За это время, которое для меня за всеми моими взрослыми делами пролетело совершенно незаметно, некогда маленькие-маленькие девчонки, в свою очередь, изменились довольно сильно, успев превратиться в девочек-подростков с хорошо просматривающимися так называемыми вторичными половыми признаками. Но это-то, как вы, мой цветок, мой друг, понимаете, как раз сущая ерунда. Главное, что в отличие от меня, которому и в начале наших отношений было за тридцать, они совершенно изменились внутренне, став попросту без пяти минут взрослыми людьми. И пришла, таким образом, к ним счастливая пора овладеть бесценным культурным наследием предков; в нашем с ними случае, на материале классической русской литературы. Да, я, что называется, решился, презрел свой былой страх и взялся за дело…

Первое произведение, которое мы начали разбирать, выбирал не я. Его и так задали им прочитать перед первым уроком, который должен был у них вести я, и была это «Пиковая дама» Пушкина. Девушка, которая вела у них литературу до меня, скорее всего остановила свой выбор на этом произведении из-за некоей присутствующей там заодно романтической линии, полагая, что данный материал, упавший на благодатную почву девичьего пубертата, хоть как-то осядет в их неокрепших душах; хотя бы благодаря этому, но… я, как вы, мой цветок, понимаете, решил сделать акцент на другом; на том, что я вынес из этого произведения сам, перечитав его накануне урока и находясь при этом в том самом возрасте, в каком его автор покинул наш уродливый мир.

Это было забавное совпадение, увязав каковое с ещё одним – большинство девиц были 1999-го года рождения, то есть ровно на 200 лет младше Пушкина – мне в какой-то момент удалось весьма удачно разрядить обстановку и ненадолго перейти на личности, что, как вы знаете, всегда помогает далее в обсуждении уже непосредственной темы урока. В нашем маленьком классе – да-да, их было, когда никто из них не болел, пятеро; примерно столько же, сколько и в нашей с вами литературной студии – было две девочки искренне увлечённых психологией и философией, но ещё не отдающих себе в этом отчёта. Я знал об этом…

Короче говоря, суть нашей, внешне якобы общей концепции, к которой мы пришли в процессе беседы, сводилась к тому, что Герман сошёл с ума потому, что изменил самому себе. Это, в свою очередь, «мы» вывели из фразы, которую он произносит в самом начале: «Расчёт, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал и доставит мне покой и независимость!» и, собственно, тех самых трёх карт, которые он открывает сам себе внутри своей же начинающей терять разум головы: тройка, семёрка, туз. Ну-у… тут, короче, понятно, что в «туза» оформляется то состояние, которое кажется ему идеальным в начале его пути к безумию и выражается в той начальной фразе словами «покой и независимость»; ну-у, то есть Единица, Алеф, Солнце и так далее. Но об этом мы уже, понятно, не говорили. Никакой прямой эзотерики на уроке – это был для меня чёткий внутренний принцип! Косвенно – пожалуйста! Косвенно и так всё эзотерично, умей лишь увидеть, врубиться, почувствовать. И короче, у нас пошло-поехало. То есть можно сказать, что у меня в голове всё поехало, по пути уже к моему собственному безумию…

Ночами я качал с торрентов старые, ещё советского периода, экранизации различных частей «Героя нашего времени» Лермонтова. Поведение Печорина, особенно в рамках, я извиняюсь , княжны Мэри, вызвало настоящее живое негодование моих девиц. Как, мол, так можно, спрашивали их юные сердца – а я им в ответ зачитывал тот знаменитый монолог, ну-у, вы помните «…я чувствовал себя выше их – меня ставили ниже…», ну и так далее…

Поскольку наш директор (такой же велруспис, как и я, но на двадцать лет старше) был прав – девицы действительно представляли собой как будто совершенно иную цивилизацию, базирующуюся совершенно на иных представлениях о реальности, обходящихся без письменной культуры вообще, равно как и без истории, без географии и прочего, но… с достаточно живыми при этом умами – объём того, о чём я чувствовал необходимость им рассказать, превышал мыслимые пределы. Кроме прочего, я испытывал некое чувство вины перед ними, ибо помнил, какими трогательными существами были они в первом классе, когда я вёл у них русский и чтение, а потом меня позвало главное в моей жизни – музыка – и я оставил их, уйдя работать совсем за другие деньги аранжировщиком, а они, оставленные мной, превратились в то, во что превратились, потому что всерьёз никому до них не было дела: одни были старшими в многодетных семьях, у других – родители были всегда слишком заняты собственным самосовершенствованием – словом, тут всё понятно. И я реально увлёкся всем этим.

Я рассказал им, что так уж вышло, что в России не сложилось своей философской школы, в отличие, например, от Германии и Франции. В России и литературы как таковой долгое время не существовало, не считая древнерусской духовной прозы, неизменно начинавшейся с обширного и комплексного самоуничижения автора. Поэтому когда Россия всё-таки наконец решила для себя, что она всё же скорее Европа, чем Азия, несчастной литературе пришлось отдуваться за всё сразу: и за сюжетно-беллетристическую +уету и за философию.

Мы обсуждали «Сильфиду» Одоевского, его же «Импровизатора», сравнивая последнего, конечно же, с «Египетскими ночами»; «Записки сумасшедшего» Гоголя и конечно «Красный цветок» Гаршина; «Иуду Искариота» Андреева, хотя, конечно, тут быстро стало ясно, что им пока по силам больше «Мастер и Маргарита».

Мне просто хотелось, чтобы они поняли несколько важных вещей, которые можно свести и к одной: не верь глазам своим; по крайней мере пока уму и сердцу их только кажется, что они что-то знают. Что есть реальность? А что не есть реальность? Никогда и нигде нельзя поставить точку. Нельзя поставить печать как в магазине и выдать на какое-либо произведение гарантийный талон! И «Сон смешного человека» – да, конечно! Обязательно! И «Гранатовый браслет» туда же, в то же девичье лукошко! И, конечно, Желтков, лично на мой теперешний взгляд, неправ – любишь по-настоящему, так отлезь, гнида, и не эби замужней женщине мозг! – но дело ведь вообще совершенно не в этом! Не в этом. Не в этом. И ни в чём вообще…

Да, я хотел постепенно привести их, своих девиц – одних из них, когда они были совсем во младенчестве, я учил читать; в других, когда им было лет по пять, развивал чувство ритма при помощи всяких там детских ксилофонов, бубнов и барабанчиков – к стойкому пониманию того, что если ты что-то видишь, то это ещё вовсе необязательно то, чем оно кажется тебе на первый взгляд, и даже больше: ещё не факт, что всё это видишь именно ты – как-то так…

Потом у нас начался дополнительный предмет «текст», который мне разрешили вести по своему усмотрению, сохраняя лишь финальную цель: научить девиц писать изложения. И конечно вы, мой цветок, понимаете, чем мы там в основном занимались (к этому времени моя рука, в течение всего моего рассказа медленно, но уверенно поднимавшаяся вверх по Ольгиной ноге, как раз достигла её уже довольно влажной горячей двери; мой бывший Учитель внимательно посмотрела мне в глаза и едва заметно, но значимо улыбнулась).

Да-да, конечно же, первым делом я предложил им тот самый грёбаный «Фонтан» того самого Тютчева, который и сам-то есть ещё и не во всех жизнях, который про то, что все всё всем врут (Ольга снова хихикнула, то ли из-за Тютчева, то ли из-за того, что её клитору пришлось по душе одно из моих движений); вы же помните, конечно же, то наше достаточно частое упражнение, когда в коротком поэтическом тексте закрываются некоторые эпитеты, некоторые глаголы, некоторые рифмы, а ученикам предлагается на свой вкус восстановить первоначальный текст…

Да, то, что дым – влажный, им, в отличие от меня на том нашем с вами занятии, в голову не пришло, но в целом они справились неплохо. А когда мы реконструировали с ними есенинское – набившее оскомину у нас, но для них, как и всё почти прочее, нечто первичное и так непохожее на грёбаный русский рэп – «Не жалею, не зову, не плачу…», одна из моих девиц и вовсе в какой-то момент додумалась было, что «весенней гулкой ранью», уподобленной юности лирического героя, проскакать можно, в символическом, опять же, значении, только на РОЗОВОМ коне; особенно, если в этом закрытом слове три слога с ударением на первый, и при этом понимать, что в данном контексте «рань» лежит в том же семантическом поле, что и «рассвет», «заря», «восход солнца», окрашивающий, ёпти+уй, небо в такой вот каждый раз по-своему неповторимый, но всё-таки и впрямь примерно розовый цвет, но… испугавшись собственной смелости, собственной правоты, которая вдруг ещё и обернётся какой-нибудь лишней ответственностью, она в последний момент заменила слово «розовый» на какую-то ерунду, которой я уже, увы, не запомнил.

В общем, как видите, мой цветок, я учил их примерно тому же, чему, по моему мнению, меня научили Вы. Я скажу вам, мой цветок, более: меня никто не научил большему, чем Вы! Да, на филфаке мне было скучно. Да, из-за Вас. Знайте это, пожалуйста! Мне очень хочется, чтобы вы знали об этом – говорил я, продолжая ласкать Ольгину вульву, всё увереннее теряя при том понимание, что же является большей правдой: то, что я только что говорил, о том, что моим главным Учителем безусловно является Ольга, или то, что я реально теряю разум и волю, чувствуя, как дышит под моими пальцами Горячая Ольгина Дверь.

– Что, совсем заплутал, горемычный? – засмеялся над ухом у меня Микки-Маус и одновременно уткнул мне в анус ствол своего расписанного под «хохлому» шутовского, но всё же заряженного обреза, – Давай-давай, – подбадривал он меня, – сделай с ней то, что хочешь; то, что всегда хотел; ну же, давай! Пошёл!

Ольга испытующе и неотрывно смотрела мне прямо в глаза…

2011-2012