Пьеса Дмитрия Данилова "Человек из Подольска" - это что-то вроде "Паровозика из Ромашкова" для взрослых. Мораль ее не блещет новизной: нам предлагают видеть прекрасное в окружающем. Учат родину любить, проще говоря, если прочитывать текст политически. Зачем вам Амстердам и Москва? И Подольск - круто. "Прекрасный город, даже троллейбусы есть". И еще целая промзона с незабываемой суровой красотой грязи.

Все это подается как пощечина общественному вкусу. Делите на лучше/хуже? А сами-то кто? Нет никакого деления, это вас просто приучили. Все хорошо, все прекрасно, везде благодать. Под абстрактным суждением (ну да, мир красив) на самом деле уже набившая оскомину попытка деиерархизации бытия и нивелирования ценностей.

Подобная уравниловка может завести довольно далеко. Все красиво: и Рембрандт, и Репин, и куча дерьма в подъезде, благоухание которой незабываемо, уникально, и печи Освенцима... Понятно, что это глупости, но, с другой стороны, повод к серьезному разговору тоже.

Красота - страшная сила. Поэтому аргумент от эстетики, неизбежно влечет нас в сторону классической ошибки. Эстетически равнозначное оказывается таким же и в онтологическом и в этическом плане. Красота факельного шествия - оправдание его существования в действительности. Примирение с очарованием честной бедности - повод к невыплатам зарплат в целях сохранения эстетического феномена. Бедность - не порок, жестокость - не повод. Они - неотъемлемая часть жизни, а жизнь прекрасна. И всю эту красоту надо любить, беречь и сохранять. Быстрее, выше, сильнее - бессмысленные лозунги, ибо где она, точка отсчета? Нет ее. Где шкалы, по которым все это возможно промерить? Кроме заблуждающейся субъективности - нигде. В мире все равнозначно прекрасно и достойно внимания.

Эта искусственная и ложная точка зрения приводит нас в область теории знания. Данилов глядит на мир рациональными и просветительскими глазами, подпирая своим "новаторством", шаблонное представление о том, что знать хорошо, а больше знать еще лучше.

Между тем, это не так. Парадигма знания включает в себя и определенный образ незнания, формирует представление о структуре и составе того, что мы не ведаем. Так обстоит дело с любым видом знания, в котором всегда существует момент оценки, а значит, и распределения, - что значимо, а что нет. Знание всегда содержит объяснение того, почему тот или иной факт, информация, могут не приниматься во внимание, почему что-то незначимо, почему его следует, должно оставить в области неизвестного. Любая научная гипотеза предполагает исключение малозначаших для ее содержания фактов, конкретные дисциплины существуют не ведая, и не желая ведать, в целях глубины собственного познания, о том, что творится в других науках. Если объем знания расширяется, то вслед за ним видоизменяется область неизвестного.

Отказ от самой установки на четкое нормирование необходимого и излишнего знания ведет не к освобождению, а к еще большему рабству мышления и восприятия. Картина мира становится хаотичной, произвольной, зависимой от неопределенных факторов.

Однако отказ от систематики и иерархии ценностей и знания, не означает отхода от принципа ограничения. Это кстати, хорошо продемонстрировано в самой пьесе, где героя упрекают в том, что он не может описать то, что он видел во время своей обычной поездки на транспорте на работу. Почему так важно, что находится за окном троллейбуса, а не внутри него понять совершенно невозможно. Хотя в логике равнозначности должно быть именно так.

Изучение фасонов курток и плащей, воротников, рукавов, шапок, рекламных надписей внутри самого троллейбуса должно быть столь же значимо в плане открытия прекрасной действительности, как и созерцание промышленного пейзажа. Но это не так, если судить по поведению героев, которым требуется именно то, а не это. Пейзаж, а не одежда, стены подъезда, а не его освещенность - вот что важно. Почему?

Потому что так хочется. Произвольность одних выступает теперь в роли всеобщей нормы и шкалы ценностей. Понятие равнозначности, равноценности оказывается обычной обманкой для простаков. Здесь же выстраивается соответствующая антропологическая шкала ценностей. "Ты ничего не замечаешь. Ты животное". Вот так, с легкостью, по собственному произволу, пониманию, что важно, а что нет - людей лишают человеческого достоинства. То есть иерархия, показательно изгнанная в дверь, тайком возвращается через окно. Достижения человечества, культурно-историческая практика упраздняется только во имя того, чтобы очередной индивид встал на место Бога.

Правила ограничения становятся непоследовательными. И уже невозможно определить границы знания, набор ценностей, потому что их нет, нет определенности и ясности, что есть знание и что значимо.

В этой ситуации открывается большое пространство для давления на другого и манипуляции им. Сам текст это и обнаруживает. Сама атмосфера полицейского участка говорит о репрессивности проповедуемого нового равнозначного знания, системы ценностей, эстетики. Кажущаяся проповедь дружбы со всем миром и свободы, оборачивается обычным тоталитарным загоном, полицейщиной. Механизм давления, а не логика, оказывается единственным аргументом в проповеди новой эстетики.

Между тем, человек имеет право не знать. Незнание не обязательно признак невежества, здесь опять приходится подчеркнуть упрощенный, ходульный подход к знанию у Данилова. Незнание может быть признаком уважения, признания чужой индивидуальности и соответствующей ей интимной сфере. Оно - признак свободной определяемости личности в бескрайнем мире знания, выбора области интересующего его знания. Незнание - показатель этикетного умолчания об эстетической ничтожности объекта.

В пьесе Данилова вряд ли можно отыскать что-то принципиально новое и в плане его собственного, индивидуального творчества. Вот уже лет десять он топчется в круге одних и тех же, не отличающихся особой продуманностью идей, вновь и вновь повторяет сказанное неоднократно. Излишне говорить о том, что показатель ограниченности, монотемности, неспособности к движению дальше и вперед.

Впрочем, это не должно удивлять. Продвижение в области заблуждений вперед - нелегкая задача. С другой стороны - нет необходимости. Ведь публика ждет всегда того же самого, и, как обычно, жаждет заблуждений.