Однажды летом 1989 года

Редактору популярного журнала «Новости СССР», известному драматургу, автору лененианы, Егору Николаевичу Пестрову предстоял еще один насыщенный событиями день. С утра планерка в редакции, днем совещание межрегиональной депутатской группы, ближе к вечеру выступление на митинге в Лужниках, а, затем, совсем уже поздно, ужин с коллегами из «Московской трибуны» в «Праге».

Он привык за последние несколько лет к такой суматошной жизни. Череда событий, быстро сменяющих друг друга, только на первый взгляд могла показаться хаотичной. Все они были эпизодами в его борьбе за перестройку. А ее он воспринимал почти как эсхатологическую битву добра со злом.

Картина мира Пестрова не терпела полутонов и сомнений: «Мы, силы свободы, демократии, социализма, противостоим скрытым сталинистам, сторонникам тоталитарной диктатуры, мечтающим вновь занести над Россией топор большого террора. На нашей стороне декабристы, Пушкин, Герцен, Гарибальди, Ленин,  Вавилов, Пастернак. На их –  опричные собаки Ивана Грозного, николаевские жандармы, сталинские палачи, Ежов, Берия, Лысенко».

Он чувствовал себя воином, причем не рядовым, а командиром. Его журнал – батарея, стоящая на особо важном участке фронта. Сотрудники редакции – солдаты-братишки. С ними он делит свои фронтовые сто грамм, в перерывах между атаками ортодоксов, обстреливающих редакцию разрывными снарядами политических обвинений.

«Борьба идет за каждую пядь территории врага, – твердил про себя Пестров. – Удалось напечатать еще одного запрещенного автора, стереть очередное белое пятно в истории, значит, еще немного расширили территорию свободы, заставили сталинистов отступить.

Саботажники перестройки, все эти номенклатурщики и националисты запугивают партию, мол, подняли самолет в воздух, а куда летим – не знаем. Они, может, и не знают, а мы знаем твердо. У нас есть ясная цель – настоящий ленинский демократический социализм, строй цивилизованных кооператоров. В экономике – второе издание НЭПа. Частная мелкая собственность – в торговле. В промышленности – производственная демократия, выборы директоров государственных предприятий всем коллективом. В общественной жизни – социалистический плюрализм. Может быть, даже многопартийность, свобода создавать партии, стоящие на социалистической платформе.

Мечты шестидесятников, планы Дубчека в Чехословакии, то, о чем столько раз говорили во время ресторанных и кухонных посиделок с Андреем, Женей, Булатом – все это должно сбыться сейчас».

 «Сейчас или никогда, сейчас или никогда», – повторял он, задыхаясь от ощущения собственной дерзости, когда выступал на очередном собрании или митинге.

Об этом Пестров думал и сегодня, в персональной "Волге", по дороге к редакции.

Потом почему-то вспомнилась жизнь до Перестройки, череда унижений и компромиссов, ради выживания, ради карьеры, ради того, чтобы протащить через цензуру в обертке из заказной шелухи, хотя бы одну смелую мысль, одно слово правды. Днем сидение в президиумах и речи о моральном единстве советского народа. Вечером Би Би Си, водка на кухне и мечты с друзьями: «Когда же весь этот бардак рухнет в тартары».

Да, приходилось унижаться перед начальством, лгать, лебезить, фальшивить. Но он мог писать о Ленине. А его Ленин был не похож на Ленина сталинистов. Это был настоящий революционер, демократ, человек свободы, почти диссидент. Если бы такой Ленин выступил тогда, на каком-нибудь заседании ЦК, его мигом запихнули бы на остаток дней в психушку. Да, конечно, за пьесы о Владимире Ильиче, если их, все же, удавалось протащить через цензурные и идеологические рогатки, хорошо платили. Да, он пользовался причитающимися за них благами. Но не это было для него главным. Он любил своего Ильича искренне, писал о нем вдохновенно, вкладывал в его уста свои собственные выстраданные идеи и мысли. Его Ленин противостоял их Сталину, о котором они предпочитали молчать на собраниях, скрывая имя своего кумира, как уркаган прячет заточку в кармане. 

В его жизни был один крайне неприятный сюжет, который он старался не вспоминать. Однако мысли об этой, давно прошедшей, очень скверной истории постоянно лезли в голову, мучили его в самых неподходящих ситуациях. Тогда он бормотал про себя, как затравленный ребенок, бессмысленно повторяя: «Я этого не помню, это было не со мной, это ко мне не относится», – как будто пытался заговорить острую душевную боль.

После окончания литинститута, его вызвали ТУДА и предложили сотрудничество. Времена были вегетарианские. Прямой угрозы его жизни или свободе не было. Пестров мог отказаться. Но знал: «Сукам по силу подрезать крылья, закрыть пути, не дать публиковаться, запретить театрам ставить пьесы. Что тогда? Нищета, унылое диссидентство? А, как же, планы рассказать читателям о настоящем Ленине? А, как же, тайная детская мечта проникнуть в штаб сталинистов, добраться до главного советского микрофона и прокричать людям правду?».

Пришлось подписать бумажку о сотрудничестве. И еще тягали раз пять-шесть. Расспрашивали, заставляли писать какие-то объяснения, рассказывать о неблагонадежных друзьях и коллегах (впрочем, ничего криминального он не сообщил, никому жизнь не испортил).

Потом, его пьеса: «Ленин один во Вселенной» пошла по театрам всего СССР, и, даже, Вьетнама и Кубы. Он почувствовал себя в силе. Просто не пришел на очередную встречу, а своему куратору, сладкому как отравленный чекистский чай, лицемерному Владиславу Давыдовичу, позвонил и пробарабанил телеграфно: «Я просто писатель, мне нужно писать о вожде революции, я не могу разбрасываться, успехов в работе, прощайте». ТАМ поняли, что он ушел навсегда и оставили его в покое.

 Уже подъезжая к редакции, чтобы избавится от дурных воспоминаний, переключился на историю, приятно греющую самолюбие. Помимо глобальной идеальной цели: «Сказать правду о Ленине», у Пестрова была еще одна жизненная задача. Мелкая, конечно, на посторонний взгляд, но чрезвычайно важная лично для него. После ареста его дедушки, старого большевика, вся большая семья Пестровых была изгнана из знаменитого дома на набережной Серафимовича. Он был тогда еще несмышленым младенцем и ничего не запомнил. Но мама потом много раз показывала своему сыну этот дом: «Здесь мы жили, до проклятого 37-го», – и плакала. Еще ребенком он поклялся вернуть семье утерянный советский рай на Набережной. В голод, в холод, под кулаками и пинками соседской пролетарской шпаны, он помнил о данном себе слове. Как только его пьесы пошли, а самого стали приглашать в различные президиумы, решил: «Пора!».

Скольких эта квартира стоила Пестрову денег, унижений перед начальством, знает только он сам. Но, к сорокалетнему юбилею, после многочисленных ордеров и обменов, наконец, въехал в свое собственное четырехкомнатное чудо в доме на Серафимовича. «Жалко, только, что мама не дожила».

Была еще одна, жившая с ним в последние годы боль – непутевый, бесталанный сын. Не то, чтобы подлец, но, какой-то, пустой, расслабленный жуир, пьяница и мелкий фарцовщик, безыдейный, без ясной цели в жизни, без внутреннего стержня. «Вот умру я, что он делать будет? Ведь, все же просрет. Внукам опять с пустого листа начинать?».

 Но вот приехали. Быстро выскочил из машины, легко расправился с длинной парадной лестницей (лифтом он не пользовался, сходу вбегал на третий этаж, не смотря на свои 55 лет, лишний вес и астму). Рванул по коридору, кивая, походя, знакомым лицам.

У самого кабинета прицепился заместитель Валентин Чувашев, редкий подлец, но человек способный и пробивной, умевший найти общий язык и с Главлитом, и с людьми из идеологического отдела ЦК, и с конторскими.

Чувашев рассказал, что в редакцию рано утром приходил какой-то странный человек: «Сам весь в черном, сюртук, котелок на голове. В общем, театр какой-то. Сунул мне в руки кассету и сказал, что это документальный фильм о будущем России. Попросил показать вам. Отдал кассету и исчез».

– Что за чепуха? Так и сказал «документальный фильм о будущем»?

– Так и сказал. Может, экстрасенс какой, сейчас это модно. Отдать в отдел писем, пусть разбираются?

– Не надо, сами посмотрим. Любопытство – лучший друг журналиста.

 Вошли в гостевую комнату. Чувашев включил новенький, только что купленный, настоящий японский видак. Пошла запись. Никаких выходных данных. Только документальные кадры. Что-то, типа:  «Избранные репортажи программы «Время» за ближайшие 20 лет». Ничего нарочито обличительного, просто видеофакты.

Первые же кадры ошарашили зрителей. Титры: 1991 год. Пресс-конференция ГКЧП. Толпа народа у белого дома. Ельцин на танке. Пестров недоумевал: «Как это сделано? Кем? Постановочные съемки? Не может быть, слишком масштабно. Да и Бориса Николаевича ни одним актером не заменишь». Потом пошли другие кадры: запрет КПСС, беловежское соглашение,  развал СССР. Год шел за годом. 1992, 1993, 1994, 1995, 1996, 1997, 1998, 1999, 2000, 2001, 2002, 2003, 2004, 2005… Военные конфликты в бывших республиках, ценники со многими нулями, приватизация, ваучеры. Танки стреляют по Белому Дому. Толпа, осаждающая офис МММ, шахтеры на горбатом мосту, малолетние проститутки, облепившие обочины дорог. Ельцин мочится на шасси самолета, кровавые бандитские разборки, бездомные, беспризорные дети. Пьяный кураж первого президента в зарубежных поездках, демонстрации голодающих рабочих заброшенных заводов. Интервью с инженером, не получавшим полгода зарплату: «Я ходил на перестроечные митинги, а теперь проклинаю всех этих Коротичей и Пестровых». Война в Чечне; солдаты гибнут в грозненской душегубке, расплавленные развалины города, куски человеческого мяса на телеграфных проводах. Залоговые аукционы; олигархи делят нефть, алюминий, лес. Экскурсия по их заводам, дворцам и яхтам.

Республики Прибалтики торжественно вступают в НАТО. Маленький чекист с ледяным взглядом профессионального киллера – наследник Ельцина, новый президент страны. Взорванные дома, Норд Ост, гибель детей Беслана, яхта Абрамовича входит в Неву, Рублевка развлекается, Крушевель гудит, «русский» Лондон стоит на ушах… Периодически появляется бегущая строка. Статистика: жертвы войн на территории бывшего СССР, результаты приватизации природных богатств и экономических ресурсов России, очередные списки «Форбс», разница в доходах между богатыми и бедными, уровень коррупции и преступности, динамика производства и потребления, числа живущих за чертой бедности, продолжительности жизни, детской смертности и беспризорности и т.п.

Смотрели как завороженные. Потом, когда хроника ушла уже куда-то в конец нулевых, Пестров не выдержал.  «Провокация! – дико закричал он. – Ложь, кто посмел, скоты, подонки, фальсификаторы, антисемиты, мрази; гебэшники сняли фальшивку, чтобы запугать народ». Выдернул провод из розетки. Минуту молчал, ошарашенный, бледный. С трудом взял себя в руки. Резюмировал, обращаясь к онемевшему, совершенно растерянному Чувашеву: «По-моему, какая-то масштабная провокация. Мастерски сработанная подделка. Лубянкой пахнет, их рук дело. Надо понять, что они замышляют».

Весь день Пестров был сам не свой. Поначалу собирался показать запись друзьям по МДГ: «Там у них есть консультанты из бывших чекистов, пусть проведут расследование».

Однако, встретив коллег и единомышленников, он почему-то, ничего им о странной записи говорить не стал. В конце дня, после «Праги», решил заехать на работу, забрать опасную фальшивку. Стараясь не попадаться на глаза, допоздна торчащим в редакции журналистам, проскользнул в кабинет и заперся изнутри. Не выдержал, зачем-то, опять сунул кассету в видак. На этот раз, в первом же кадре увидел себя. Какая-то пресс-конференция 1992 года, вступает владелец медиа-холдинга Егор Пестров. Потом отрывки из интервью с руководителем девелоперского проекта «Московский коммерческий рай» Егором Пестровым. Потом, возник его сын Володька, продает медиахолдинг какому-то банкиру, мелькнула цифра 100 млн. долларов. Вся большая семья в каком-то особняке, судя по виду из окна, в Лондоне. Потом, он на яхте, где-то в южных морях, затем, в особняке на фоне Альп. На приеме у английской королевы, в гостях у Сороса.

«И меня тоже решили замазать фальсификаторы», – решил вознегодовать Пестров. Но, почему-то, негодование получилось какое-то наигранное. Вместо него он, помимо своей воли, почувствовал предательское, идущее из подсознания оживление, эмоциональный подъем; не ненависть, а даже что-то вроде благодарности к «черному человеку», передавшему кассету. 

Дома первым делом позвонил сыну: «Регистрируй кооператив пока не поздно. Какой-какой, информационный! Я с бумагой и с типографией помогу, и с горисполкомом договоримся, там тоже люди сидят. Да не жуй сопли, и бухать прекрати. Сейчас или никогда, понял?».

Кассету бросил в камин. Решил о ней забыть и Чувашову сказать, чтобы не гнал волну, не слова никому об этой странной истории. За ужином, выпил дежурный стакан виски, потом, зачем-то, еще пару лишних рюмок. Засыпая, бормотал по привычке: «Сейчас или никогда, сейчас или никогда». Только к чему эти слова относятся, он, в полудреме, уже не помнил.