К ужасу либеральных обывателей, трудящиеся вовсе не испытывают благоговения перед фетишами представительства, разделения властей и абстрактных прав абстрактного человека. Русские крестьяне и рабочие не испрашивали санкции учредительного собрания, захватывая помещичьи угодья, вводя рабочее управление на производстве, создавая органы параллельной власти — советы, фабзавкомы, земельные комитеты и т. д., или братаясь с неприятельскими солдатами. «Мы тебя выбрали, мы тебя и выгоним!» — заявляли крестьяне местным комиссарам Временного правительства летом 1917 года. Они действовали так же, как французские санкюлоты, чье отношение к народному представительству ярко описывает Виктор Гюго: «Народ следил за Конвентом через свое открытое окно — трибуны для публики, но когда это окно оказывалось слишком узким, он распахивал дверь, и в зал вливалась улица… Обычно народ врывался в Конвент с дружелюбными намерениями. Курульное кресло браталось с уличным перекрестком. Но дружелюбие народа, который в один прекрасный день в течение трех часов захватил сорок тысяч карабинов и пушки, стоявшие у Дома инвалидов, — дружелюбие такого народа чревато угрозами… Иногда сам мятеж врывался в двери Конвента и выходил оттуда умиротворенный… Впрочем, не всегда обходилось так мирно, и Анрио в таких случаях приказывал ставить у входа в Тюильрийский дворец жаровни, на которых накаливались пушечные ядра».

С самого момента своего возвышения буржуазия питала неприкрытую вражду к любым проявлениям плебейской демократии, оправданно видя в ней покушение на частную собственность. С одной стороны, буржуа мечтали о свободе, понимаемой в духе принципа laissez faire: свободе предпринимательства и торговли, свободе от бюрократического вмешательства и «излишних» социальных обязательств. С другой — нуждались в государстве — ночном стороже, способном защитить буржуазную собственность от внутренних и внешних посягательств. Таким образом, либеральная демократия с самого начала несла в себе неразрешимое противоречие, одним из проявлений которого стал традиционный для буржуазной политики конфликт между «гражданским обществом» и государственной властью.

Анатомия «гражданского общества», этой священной коровы буржуазной демократии, была подвергнута анализу ещё Марксом. В одной из своих ранних работ, статье «К еврейскому вопросу», он пишет: «Политическое аннулирование частной собственности не только не упраздняет частной собственности, но даже предполагает её. Государство на свой лад упраздняет различия происхождения, сословия, образования, профессии, когда объявляет неполитическими различиями происхождение, сословие образование, профессию, когда провозглашает, не обращая внимания на эти различия, каждого человека равноправным участником народного суверенитета, когда рассматривает все элементы действительной народной жизни с точки зрения государства. Несмотря на все это, государство позволяет частной собственности, образованию, профессии действовать свойственным им способом и проявлять их особую сущность в качестве частной собственности, образования, профессии. Весьма далекое от того, чтобы упразднить все эти фактические различия, государство, напротив, существует лишь при условии, что эти различия существуют, государство чувствует себя политическим государством и осуществляет свою всеобщность лишь в противоположность к этим своим элементам… Там, где политическое государство достигло своей действительно развитой формы, человек не только в мыслях, в сознании, но и в действительности, в жизни, ведет двойную жизнь, небесную и земную, жизнь в политической общности, в которой он признает себя общественным существом, и жизнь в гражданском обществе, в котором он действует как частное лицо, рассматривает других людей как средство, низводит себя самого до роли средства и становится игрушкой чуждых сил». Нужно отметить, что в 1843 году, когда были написаны эти строки, Маркс ещё не был теоретиком коммунизма, выступая лишь в качестве последовательного революционного демократа. Проводя четкое различие между droits de l’homme (правами человека), отражающими его эгоистическую сущность и droits du citoyen (правами гражданина), символизирующими общественное начало человеческой личности, Маркс называет «загадочным» тот факт, что «государственно-гражданская жизнь, политическая общность, низводится деятелями политической эмансипации… до роли простого средства для сохранения этих так называемых прав человека; что таким образом citoyen объявляется слугой эгоистического homme, а сфера, в которой человек выступает как общественное существо, ставится ниже той сферы, в которой он выступает как частное существо; что, наконец, не человек как citoyen, а человек как bourgeois считается собственно человеком и настоящим человеком». Право частной собственности, которое Маркс выразительно именует «правом своекорыстия», подчиняет и обесценивает все остальные права, завоеванные ценой «величайшей героической самоотверженности», как оказалось, лишь для того, чтобы превратить свободу — в свободу наживы, равенство — в равновесие частных интересов, безопасность — в гарантию (анти-) социального эгоизма. «Освободив» политическое от смешения с частным, «конституировав его как сферу общности, всеобщего народного дела», буржуазные революции лишь разорвали узы, сковывавшие эгоистический дух гражданского общества. В итоге человек-citoyen превратился в «политическую львиную шкуру» человека-burgeois. «Лишь тогда, — заявляет Маркс, — когда действительный индивидуальный человек воспримет в себя абстрактного гражданина государства и, в качестве индивидуального человека, в своей эмпирической жизни, в своем индивидуальном труде, в своих индивидуальных отношениях станет родовым (общественным — И.О.) существом; лишь тогда, когда человек познает и организует свои „собственные силы“ как общественные силы и потому не станет больше отделять от себя общественную силу в виде политической силы, — лишь тогда свершится человеческая эмансипация». Демократия должна сойти с «небес» на землю, формальное равенство — стать действительным, социальным, равенством, буржуазное общество — уступить место человеческому обществу, политическое государство — общественному самоуправлению.

«Уничтожить гражданское общество» — легко вообразить, с каким ужасом восприняли бы такой лозунг нынешние либералы! Однако священный ореол, коим окружили это понятие буржуазные идеологи — явление того же порядка, что и сакрализация «святой Руси» черносотенцами. В действительности то противостояние, которое имеет место между гражданским обществом и государством, является или междоусобным столкновением различных группировок собственников, или борьбой гражданского общества против тех социальных элементов, которые находятся за его рамками. Молодой Маркс, пользовавшийся ещё почти исключительно философской терминологией, определяет гражданское общество как сферу частных, эгоистических интересов. Его burgeois — скорее, обыватель, мещанин, чем представитель социального класса «буржуазия». Масса более или менее зажиточных мещан, которая в те времена составляла костяк «третьего сословия». Обеспокоенность этого слоя проблемами политической свободы, его естественный либерализм — это либерализм среднего класса, массового, непривилегированного, национального буржуа. Современные «демократы», уповающие на малый и средний бизнес, «белые воротнички» и обеспеченную часть интеллигенции, видящие в них наиболее преданную либеральным идеалам часть нации, очерчивают, таким образом, границы гражданского общества внутри общества буржуазного. Вся история этого промежуточного слоя представляет собой историю колебаний. С одной стороны, мелкие буржуа кровно заинтересованы в сохранении капитализма, являющегося основой их существования. В этом своем качестве они враждебны рабочему движению, если только это движение в лице профсоюзной или партийной бюрократии не становится на умеренно-реформистские позиции, примыкая тем самым к гражданскому обществу. Трудящиеся могут рассчитывать на симпатии «демократической общественности» лишь до тех пор, пока их требования ограничены рамками «социального партнерства». Но как только речь заходит о национализации или дорогостоящих социальных программах (не говоря уже о социализме и рабочей демократии), мелкие буржуа мгновенно перебегают под крылышко олигархов, либералы братаются с бюрократами на общей «антитоталитарной» платформе. С другой стороны, в нормальных условиях средний класс испытывает социальную зависть к буржуазной аристократии, чье финансовое могущество, коррупционная связь с чиновничеством, а также возможность действовать непосредственно на мировом рынке порождают привилегии, доступ к которым ограничен для подавляющей части рядовых буржуа. Отсюда — подчас довольно радикальные антибюрократические и даже «антикапиталистические» настроения, равно характерные как для буржуазных республиканцев эпохи Маркса, так и для умеренных альтерглобалистов 2000-х гг.

«Цели общества и корпораций расходятся. Общество должно рассчитывать только на государство в утверждении общественных интересов. Государство же, однако, находится в значительной мере под властью корпораций… То, что считается общественным мнением, в каждый данный конкретный момент является лишь отражением нужд и интересов техноструктуры корпораций» — эти слова принадлежат не какому-нибудь леваку-экстремисту вроде Ги Дебора, а буржуазнейшему Дж. К. Гэлбрейту. О том же печалится и святой великомученик российского либерализма Михаил Ходорковский: «Идеология бизнеса — делать деньги… Гражданское общество чаще мешает бизнесу, чем помогает. Потому что оно отстаивает права наемных работников, защищает от бесцеремонного вмешательства окружающую среду, открытость экономических проектов, ограничивает коррупцию. А все это — уменьшает прибыли… Бизнес не взыскует либеральных реформ в политической сфере, не одержим манией свободы — он всегда сосуществует с тем государственным режимом, который есть. И хочет, прежде всего, чтобы режим защитил его — от гражданского общества и наемных работников. Посему бизнес, особенно крупный, обречен бороться с настоящим (не бутафорским) гражданским обществом». Разумеется, ни Гэлбрейт, ни Ходорковский, и никто другой из «честных» либералов неспособны разрешить противоречие между демократической догмой и авторитарной реальностью капитализма. Автор «Нового индустриального общества» даже и не скрывал своей растерянности. «По-видимому, кое-чего можно достигнуть, — писал он, — когда это противоречие осознаешь. Но это не заставит его исчезнуть».

Оцепенение, охватывающий либерального интеллектуала при столкновении с тоталитарной властью большого бизнеса, не что иное, как инстинкт самосохранения. Привилегированная элита грубо помыкает гражданским обществом, но она же и гарантирует его существование. Бонапартизм может связать его по рукам и ногам, заткнуть ему рот, унизить самым жестоким и неприличным образом, но, отняв все прочие droits de l’homme, он все же сохранит основное — собственность. Рабочая революция может не посягать ни на свободу слова или собраний, ни на многопартийность, ни на другие либерально-конституционные права. Она может быть поразительно великодушной к своим врагам. Однако это не спасет её от обвинений в тоталитарности и самого бешеного сопротивления «гражданского общества», ибо единственное, что на самом деле имеет значение, единственное, чем никогда не поступятся буржуа — это частная собственность, упразднение которой составляет смысл и цель пролетарской демократии.