Фрагмент Третьей части "Поэмы Столицы" 

шёл в эту пятьдесят вторую больницу ну никак не на прощание: подкормить, поддержать Колесаныча. тем более, что осенью и в другую больницу, на Пироговку, приезжал резво. там у него инфаркт и случился, прямо во время УЗИ, был заснят и потом выдан на диске для просмотра - дома на моём мониторе раз за разом отслеживали, как «чихнуло» сердце кровью, прямо сквозь стенки, дядя медлительно не верил, что это в нём случилось... сидели с ним в больничном коридоре, Колесаныч в треснувших очках: дворовый друг детства когда его подвозил в больницу на своей машине - так крепко обнял прощаясь, что очки пострадали. дядя сквозняков боялся, и простудился там, до воспаления лёгких дошло... осень с сильным ветром была, я потом пробирался от Пироговки улицами-переулками к Киевской через пешеходный мост, оттуда на метро и на собрание. ветер вырывал на небольшой стройке полиэтилен и громыхал брезентом, скрывавшим леса. аж снег пошёл. теперь же - весна, и из больницы я должен на день рождения Микнайлиди спешить на Пушкинскую.

сперва явилось неактуально радостное по выходе из метро Октябрьское Поле - новым своим участком, такое уже летнее, пахнущее пыльцой и асфальтом, прогулочное, с невысокими домами, район какого-то затаившегося тут солнечного советского спокойствия... и труден путь на автобусе первый раз. расспрашивать местных на остановках, потом сесть зачем-то в маршрутку, хотя обычный автобус, куда прошёл бы по тайному билету бесплатно - подошёл вот, стоит, словно меня ждёт. но за всё уже заплачено вперёд - двадцать рублей довезут до указанного восточному шофёру адреса. а он ждёт чтоб хоть минимум четыре было пассажира. кризис... дружески пахнущий бензином салон, низкая посадка «газели». едем по улице Маршала Бирюзова правее вглубь квартала, где новые военные улицы пересекаются. гордые пятиэтажки, не хрущобы... вот белый, похожий на больницу дом, но слишком офисный... нет, моя остановка следующая. вот и сидящий у двери солидный пассажир просит остановить - у пятьдесят второй. но пока-то лес. а она по другую сторону дороги, слева. вход свободный. и так тут жизнетворно всё весной: птичьи переклички, врачи на улице курят.

проходя малопонятные строения, нечто похожее на гараж сперва, потом уже увидев большие цифры на корпусах, думаю, что надо бы вывести дядю погулять сюда. нахожу пятый корпус: к нему с торца подъезжают скорые помощи, в этот вход, наверное, нельзя посетителям. иду левей, туда где нечто вроде террасы из ПВХ и закрытая дверь, только никого рядом. дёрнув дверь, понимаю, что это нефункционирующая околица. в результате обхожу весь корпус и с противоположной плоскости вхожу. тут бахилы надо в автомате купить - почти как детский аттракцион, выдающий шарики в обмен на бумажки или монетки. какой-то пьяный пациент исполняет роль гардеробщика. да мне-то невысоко, на второй этаж, а сажусь в лифт, так как не знаю пока, где лестница.

в больницах появляется детская осторожность, пугливость, поджарость и брезгливость движений - запах заставляет. это с детства впитанное обонянием: запах боязни уколов и прочего... не хочется тут быть. рядом недуги, лекарства. всегда тут теплее, заботятся о стариках, греют, но это неприятное тепло...

вот и палата номер девять сразу слева по коридору. заглядываю неспешно. сразу на ближайшей кровати вижу дядю, но не тороплюсь останавливать выбор, так как отказываюсь узнавать его по серому, почти неживому цвету лица. а всего тут три человека. и дальние - явно не наши. а это, конечно, он. но какой-то бескровный, повернулся спиной сюда, лицом к стене. наверное, спит, а я пришёл не вовремя. говорю негромко, женщине, которая сидит у постели соседа: спит, наверное? нет, говорит, не спит - только что покормила сестра. тогда ему говорю весело, пробуждающе: Колесаныч, Димулька пришёл.

ему трудно, очень больно повернуться, так и говорит едва слышным натужным голосом - в стену.

- Ты случайно с собой мочёных яблок не принёс?

- Нет... Но если надо, принесу завтра.

- Да... И вот ещё что...

жутко ослаб он - даже говорить нет сил. запущенный диабет, который Колесаныч устал гасить инсулином дома - довёл до реанимации, туда привезли с сахаром пятьдесят. лежал в коме, потом откачали, перевели сюда, тут все тяжёлые. но полон планов - даёт мне задание, четыре пункта, чтобы купил в специальной аптеке... Панфиловский переулок какой-то... никак не можем вспомнить, с чем же должен быть женьшень. наконец, логически вспоминает дядя:

- Вот, с маточным молочком, пчелиным. Только объясни им, для чего нужно, что человек очень ослаб, что повышение потенции меня не интересует.

даже в слабом полушёпоте сохраняет фирменный семейный юмор, даже в таком состоянии... и всё же это не только юмор - это и признание своего бедственного положения. с моей помощью переворачивается, скалясь от боли давно не виданными зубным врачом челюстями. теперь хоть видит меня серо-голубыми глазами в худом небритом лице...

- Да, Димулька, видишь, как ослаб. Я и не знал, что столько дней был в коме. Знаешь, я был в параллельных мирах, с такими мистиками общался! С Геббельсом, накануне войны...

из реанимации всегда с галлюцинациями вывозят - последствия действия всех разрешённых в таких случаях наркотиков... Колесаныч это знает, но всё равно - под впечатлением, с каким-то новым, огромным опытом, сообщает. опыт чрезмерен для его обессиленного состояния, он верит ему больше, чем помощи врачей - жалуется, что ничего не помогает, слабнет. а в «параллельном мире» - такая красота...

- Под Сергиевым Посадом встретились с Геббельсом, говорили, а потом уже вижу - самолёты летят, война началась...

самолёты потом и на стене ему чудились. отчего-то на грани бытия всем стены видятся прозрачными, психика теряет привычные ориентиры... долго по аналогиям, по намёкам вспоминаем, для чего ему нужна мазь - для пролежней. но это мы минуты три совместной дедукцией выясняли.

всё записал и пообещал завтра прийти с купленным по всему списку. Колесаныч просит намочить полотенце - болит голова. раковина рядом, в ногах как раз. мочу водой тёплой, чтоб без рисковых контрастов. кладу мокрое крыло полотенца на лоб и клочкастые, уже тут, после реанимации, неровно подстриженные троюродной сестрой, седые волосы. ему всё кажется мало этой остужающей воды в полотенце - да и я что-то экономлю, но теперь мочу полотенце снова, смелее, сильнее. делаю подушки пониже, хозяйничаю. понимаю, почему он так боялся больницы - тут в неизвестности лежать большую часть времени. отсюда, именно отсюда - дорога в те «миры», откуда не возвращаются.

- Димулька, если всё по списку достанешь - я твой должник...

проще всего сказать по серокожему виду - «не жилец». но он тут, и держится за жизнь, и надо помогать! пусть живые удерживают своих живцОв... пожевал принесённый мной мандарин - едва. только сок из дольки выпил. и с семейно-характерной дворянской брезгливостью стал отстреливать вдоль стены пальцем вынутый изо рта оранжевый обжёвок, мякоть, которую нет сил разжевать и проглотить. ногти длинные тут отросли. а ведь неделю назад вставал и гулял с моей троюродной сестрой по коридору... но до улицы, до весны, не дошли. надо было вдохнуть, заразиться этим воздухом, пришвартоваться к нарастающему, зеленью обрастающему апрелю, чтоб потянул мечтами-планами и вырвал из коечных объятий!..

то в четверг было, в пятницу иду по аптекам, начиная с Арбата - такая вынужденная экскурсия... от «Смоленской»-синей, в аптеку, куда и не заглянул бы сам без такой экстренной надобности - на Арбате, угловая, визави Макдональдса. как в минимаркете обустроено тут всё, в каждом отделе - своя советница. выбрали профилактическую антипролежневую мазь, как шампунь выглядит, цивильная иностранщина. неужели и тут процветает бизнес, стиль, ассортимент? теперь - в сторону мочёных яблок, к Бородинскому мосту, под Кольцом, мимо МИДа... там вдали, за Киевским вокзалом - девяностые, Дорогомиловский рынок и хорошо помнящийся запах ряда с маринадами и соленьями. там должны быть мочёные яблоки - перебрасываю покупательские надежды через десятилетие, но запах не обманет, даже такой давний...

действительно, нахожу яблоки в крытом павильоне, хоть ряды теперь и изменили ассортимент - от рыбы до зелени, всё близко, и запах уж сильно смешанный, не как на Центральном рынке в восьмидесятых... полная продавщица указывает мне среди прочих солений на мочёные яблоки, из-за  сильного волнения не замеченные сразу мной. говорю, что нужно штук пять, но наиболее мягких - с зубами Колесаныча надо считаться. хитрая продавщица выбирает далеко не мягкие (но какие уж есть) яблоки, побольше, я требую, вспоминая просьбу дяди, подлить соку - она откуда-то черпает совком в пакет. не уверен, что это сок именно яблок мочёных... но пакет уже у меня в левой, сто рублей нервно выковыриваю скомкАми двух полтинниковых бумажек из кошелька другой рукой, и бегу дальше по аптекам - искать женьшень с маточным молочком...

на Брянской улице такого чуда нет, даже удивляются названию: что в фирменных аптеках, что в поскромнее местах. так, углубляясь во дворы дорогомиловские и прохожу мимо подъезда Натальи Михайловны Нестеровой, которая была в 2004-м году похоронена нами на Ваганьковском, а затем здесь поминки прошли, последний визит наш в этот дом. уходят свидетели века...

приходится уже под Кутузовским перейти - и тут передо мной пристраивается привлекательная попка, раскачивающаяся в белой недлинной юбочке на каблуках, да ещё под светлыми локонами, сбегающими по стройной спине. вольно или невольно - иду за ней, как за проводником. вот, думаю, весенняя зависимость - мне нужно за лекарством срочно, чтобы успеть в приёмные часы, а эта попочка тормозит взгляд, на лестнице не спешит выходить на Кутузовский по ту сторону... сразу же думаю: дядя понял бы меня. хоть это и не «дочурка», а ему нравятся от тринадцати и меньше, идею бы одобрил. но вот я обгоняю обладательницу чарующих ягодиц, и за светлыми локонами обнаруживается вовсе даже не красивое и не очень-то юное личико, а вполне взрослой упакованной мадам черты... равнодушные к заботам таких, как я бегунков тревожных. обогнать её теперь совсем легко - и слева уже тяжёлая дверь аптеки.

пожилые полные продавщицы аптеки тоже удивились - не бывало у них с пчелиным молочком женьшеня никогда. тут я догадываюсь, что можно купить просто женьшень, обыкновенный пузырёк. теперь - полный набор, можно ехать, удобнее от «Баррикадной», по прямой.

на этот раз рейсовым автобусом, и быстро - успеваю в приёмное время, но здесь, в палату с постреанимационными, в любое время пускают, вроде. припасённые с прошлого раза синие пакетики-следы натягиваю, поднимаюсь по лестнице. палата открыта. у левого деда жена хлопочет, он сидит в кровати весёлый...

Колесаныч в этот раз лежит не к стене, а глядя на дверь, ждёт. думал, я уже не приду, не успею... жму руку, она приятно тёплая. оказывается, до меня уже была родственная душа тут, тётя моя по дедовской линии, неожиданно, но уже давно. а сейчас как раз время ужина - хоть покормлю... гордо достаю яблоки - дядя просит налить в поильник сока и одно яблоко, самое маленькое дать, которое помягче. пока я достаю и аккуратно наливаю из пакета сок, по палате распространяется не похожий на мочёные яблоки, более кислый запах.

дядя сделал лишь пару маленьких глотков, а яблока не коснулся.

- Знаешь, Димулька, вы с Катей не обижайтесь, но пока хороших яблок вам найти не удалось...

его вера в чудодейственную силу сока яблок не совпадает с реальными нашими приношениями, отвергает их. может, потому что хитрая торговка налила сока квашеной капусты, а не мочёных яблок в пакет? в холодильнике лежит уже такой же пакет-неудачник, другие яблоки. а ещё йогурты лежат. вот их и предлагаю. дядя почему-то захотел йогуртом «Активиа» мазать ранку на бедре пролежневого происхождения. конечно, после реанимации и слабости разум путается в объектах... с трудом убеждаю, что лучше это сделать принесённым мной специальным средством. мажу ноги - и только тут вижу странные наклонные полоски, как трещинки в мраморе, узкие кровоподтёки на икрах, и очень распухшие, побагровевшие от нехождения ступни. всё это - слабое сердце, белёсо заросшие каналы которого и привели к инфаркту, снятому УЗИ... дядя не стесняясь скидывает одеяло, плохо держащийся памперс им словно забыт, но я берегу взгляд и сбоку мажу антипролежневым средством на стыке бедра с ягодицей кровоточащую ранку. хоть и похудевшие, но благородные ноги дяди, дворянская кость, никаких признаков старости на них... что-то даже детское осталось в этих ногах.

помню, в 1992-м году мы купались в Москве-реке под Звенигородом, у разрушенной церкви, рядом с которой снимали эпизод «Эскадрона гусар летучих» - дядя не рискнул поплавать, просто зашёл в воду в каких-то неимоверно древних чёрных трусах с завязками на бёдрах - напоминающих прилаженный в качестве плавок лифчик большущего размера... может, даже двадцатых годов плавки, напоминали тогдашние моды советские. он смотрелся на фоне детишек из лагеря имени космонавта Титова - переростком, но никак не взрослым. зашёл по колени в воду и просто плескался, брызгал себя водой.

сейчас же - я кормлю его солянкой с принесённой только что тарелки. чая просить не стали - сами нальём в коридоре кипятку в кружку, есть пакетики, оставленные троюродной моей сестрой Катей. её-то дядя и ждёт, остался только день - в субботу прибудет.

- А если я не дождусь Катю, можно меня заморозить...

ощущение человеком близости морга не может не тревожить, но дядя так рассудительно это сказал, что как-то и бояться уже нечего. однако я не смолчал, с улыбкой удерживая его оптимизмом:

- Ну-ну, Сан Саныч, надо сил набираться потихоньку сейчас, какие, нафиг, морги?!

удалось хоть немного солянки дать с ложки, а потом слишком горячим чаем дать запить - уже сока яблок не захотел... трудно в поильнике ощущать - когда течёт, а когда прекращать. решили дать остыть чаю с чёрной смородиной, новые пакеты-пирамидки...

в сумке моей, в соседнем отделении с яблоками и медикаментами всё это время лежала и лежит книжища моя - первый том двух частей Поэмы. показать книгу дяде? нет уж, не до этого... хоть в чём-то и он её соавтор, но это не повод тревожить. лучше дам женьшеня с ложки.

хоть и без пчелиной добавки, а дядя пьёт с удовольствием, веря лекарству. жена от левого дедушки ушла, тоже его покормив, и теперь я один в маленькой палате посетитель. уходя, пожилая, но бодрая женщина посоветовала мне постоянно мыть руки - ходит тут какая-то инфекция. но не бежать же теперь? я единственная сейчас родная душа рядом с дядей. да ещё деды-соседи куролесят.

тот, который справа - без ноги. здесь все лежат голыми и в памперсах, вставать в этой палате не позволяют, только если родные выводят, как Катя Колесаныча... безногий дед, активно работая культёй пытается подняться, и, видя меня вдали, обращается:

- Молодой человек, а, молодой человек - помогите мне встать, я вызову скорую помощь!

они себя нагишом-то конечно ощущают беспомощными, и отходя от наркоза, который в реанимации и дают, чтобы не двигались - начинают бурно действовать. дед напротив, которого только что навещала жена, реагирует на этот бунт и тоже садится в постели, пытается вынуть бежевую загородку, напоминающую горизонтально поставленную лестницу. когда правый дед повторяет своё требование, Колесаныч заступается за меня или просто с горькой иронией увещевает тихим голосом этого невидимого ему балагура:

- Какой молодой человек? Тут только я, семидесяти трёх летний старик, после инфаркта!

но восставшие деды не успокаиваются, а двигаются как заведённые человечки, индуцируя. не понимая слов друг друга, они обрели единый вектор восстания и скоро загородки кроватей падут, я в неловком положении. левый дед спрашивает:   

- Молодой человек, сколько времени?

- Седьмой час вечера, вам нужно спать сейчас, не вставайте.

- А, так через два часа подъём? Ну и нагрянут все девчонки, да?!

левый дед куда бодрее. трудно вести диалог с обессилившими умами - может, это только после наркозов, но дедушки явно выходят из-под контроля железных загородок. я бегу в сторону дежурных и говорю, что дяди пытаются встать. медбрат или врач повторяет с издёвкой - «дяди». да, я растерянный пацан в этой ситуации, осуждение справедливое.

возвращаюсь к Колесанычу, уже не так сильно раскалённый чай ему снова даю. запах сока кислой капусты как-то чуждо присутствует в палате, создавая больше сюрреализма. врач строго успокаивает дедов, а правый продолжает требовать телефона чтобы вызвать скорую помощь... увы, помощь уже здесь - и дальше этой палаты не повезут.

ловушка для сломавшихся живых эта палата номер девять. люди с барахлящим сознанием и телом создают грустное обрамление для пребывания нашего Колесаныча, который и сам, как говорит, «со странностями». но на фоне восставших дедов - он спокойный мудрец, прекрасно осознавший своё положение. снова говорим о том, что он думает после пребывания в «параллельных мирах». он - тихо и ровно, а я - бодря его, громче.

- Димулька, я многое понял, уж после того, как мне такое открылось, и моя позиция теперь не совсем в твою пользу, не обижайся...

- Да что тут обижаться? Всё своим чередом.

- Американские колонии пускай американцы и держат - есть дают в Ираке, в Афганистане, и ладно, что от них требовать, я теперь с Прохановым не согласен, и на Чубайса как прежде не в обиде, пусть держит, что взял... 

какое ему дело до этих вопросов сейчас? вот советский человек ведь, глобального мироощущения! или это метафоры в целом? когда смиряется тело с болью, ищет успокоения - смиряется и разум. что удивляться? каких бы вопросов он ни касался - хочет примирить, успокоить. да и не говорили мы об этом никогда, меня мало волновал Афганистан, тема неожиданная. просто я для дяди как бы олицетворение несогласия и мятежа - хотя именно он приучил меня читать «День», «Завтра» и прочие оппозиционные газеты с подчёркнутыми им красным строками в начале девяностых, когда с митингов приходил к нам ужинать - удобно, в центре, рядом...

сейчас же на моё упоминание о Национальной Ассамблее и Лимонове дядя глядит в ответ как-то издалека. чем ему поможет Лимонов здесь, его слабеющему сердцу и разуму? и та чёрная книжка публицистики Шаргунова, что осталась дома у него - зачем теперь? а могло бы помочь, мне кажется - любая мятежная идея, любое несогласие - признак сопротивляемости организма, способности плыть вместе с живыми, против течения. но говорим о другом... дядя, словно угадывает мои мысли:

- Мне бы сейчас выкарабкаться и до осени дожить, до бархатного сезона.

- Да куда ж ты денешься, давай-давай выкарабкивайся!

- Мне бы только войти в тёплое море, а больше ничего мне не надо, больше ничего я не прошу...

говорит на выдохе уже трагически так, патетически, что мне и добавить нечего. только ободрить снова - мол, может, и вместе съездим. Абхазия его влечёт, как обычно, есть там где остановиться, пособирать мандаринов - всегда нам привозил их в большом количестве оттуда, после успешных поездок, зелёные и жёлтые, дозревающие. тут уже снег, ноябрь, а он возвращается загорелый, довольный сибарит. и ещё начинает потом мандаринами приторговывать. ох, Колесаныч!.. но сейчас - как рыба на суше, выброшенная из этого тёплого моря. даже дышит с трудом, еда нагрузила сердце работой.

просит дозвониться по его мобильному до какого-то знакомого батюшки, сказать, что уже месяц в реанимации, чтоб помолился за него. набираю в его чёрном дешёвеньком мобильном сказанные Колесанычем по памяти цифры - в ответ только гудки, никто не подходит. господь не берёт «трубку Уорхолла». и мне уже пора...

да, трудно оставаться тут долго - сидящим возле койки. как не убеждай долгом, а своё живое отталкивается от здешнего вынужденного покоя, от старичков со сломанным разумом и заточённой в койки плотью. но если прежде восстававшие деды уже успокоились, то работа ума дяди не прекращается - хоть и он утомился. прощаемся быстро, Колесаныч одним взглядом уже - грустным, как бы говорящим «видишь, как оно бывает, увы...». видно, что ему нужен отдых долгий теперь, что этот отдых даже какое-то удовольствие должен принести.  

бегу из больницы на праздник жизни - день рождения друга, да ещё в ресторане. контрасты. вот куда книга-то адресована...

в широкой угловой комнате Family floor близ Патриков - Миклайлиди и несколько друзей. я пришёл сильно раньше Некрасюка. после больницы хочется есть всё подряд и запивать красным вином, вдыхать, впивать и въедать жизнь, вкусы, какие-то рыбные и сухариковые изыски в листьях салата, маленькие помидоры, соусы.

грустный и грубый контраст. но жизнь требует допинга в допустимых желудком формах. снаружи обсуждают подаренный дорогому однокласснику мой том, а я сконцентрировался только на вкусощущении, заедаю похвалы, я растворился в рецепции и насыщении. я требую доказательств жизнеспособности... красное кьянти как нельзя лучше - в большом, дающем вдыхать его аромат, бокале... на экране ресторанном суетится актриса Юлия Высоцкая, автор здешнего меню, как говорят - она показывает как надо готовить то да сё. а я ещё словно не выдохнул больничного духа и этого странного прИдуха сока квашеной капусты. но обилие кьянти останавливает мою истерику поглощения на втором блюде, на бефстроганове с пюре и петрушкой. может, это запоздалый шок?.. появляется желание куда-то выйти из здешнего, уже душного от прибывших гостей, мирка.

однако глоток чистой минеральной воды без газа как-то сбрасывает дурноту и пресыщенность. теперь даже остывший бефстроганов (да под разговоры с курящим Некрасюком, сильно припозднившимся) - очень хорошо идёт. и сейчас должны уже начать показывать по ТВЦ мой спор с Катей Гордон о гламуре и пролетарской красоте в программе «Только ночью», одиннадцать уже. но в ресторане лишь своё «телевидение» - никаких внешних каналов, ДВД, и только. в околосигаретном и подэкранном разговоре нашем втроём (а курит мой одноклассник вместе со спутницей своею неизменною)  выясняется, что некрасовская Катя училась с Катей Гордон вместе на режиссёрских курсах, о чём немедленно эсэмэсю оппонентке моей недавней. её тоже о передаче не предупредили, оказывается.

тихо, под столом, передаю Некрасюку, сую в его большую кожаную сумку  второй экземпляр Поэмы, принесённый именно для него сюда - очень просил. прямо контрабанда. а иначе - какой подарок? так, раздача слонов...

на прощание получаю дружеский тумак Некрасова «в горбь» и бегу домой переулками. захватываю самый конец передачи, где уже ни слова не говорю, а только издевательски улыбаюсь... 

чёртова завершённость... но нет же! выходит, Колесаныч и сейчас направляет меня в Тебе. как бегал за мочёными яблоками для него - так сейчас иду, на девять дней чтоб принести. вроде его воля, посмертная...

но иду - чтоб ближе к Дорогомиловскому рынку - не по Брестской улице, а к дому-кораблю, новому. вот тут-то и был Киевский рынок, теперь вытесненный немногими своими остатками ближе к метро. объект девяностых годов...

и мне казалось издали, что теперь тут всё иначе, что забудется привокзальная толчея, прилавочная толкучка, павильоны, разноцветье и мельтешение товарное. но подойдя ближе я понял: дом-корабль есть не что иное, как количество, перешедшее в качество, миллениум, возвысившийся над девяностыми, облечённый в стены капитал, поднявшийся из периода первоначального накопления. только вряд ли рыночные торговцы имеют отношение к дому-кораблю.

а он так красиво и символично врЕзался в привокзальное пространство, угрожая башне с часами, которые либерально-хипповой Маргарите Пушкиной казались Биг Бэном... и именно с Запада приплыл, асфальтокол, словно не по адресу пришедший лайнер - не в порт, а на железнодорожный путь. своим острым наклонным носом поучительно целит в тех, кто сомневался в окончательной победе капитализма тогда, в девяностых... это закономерный, этапный памятник. он вырос стеклобетонный, стройный и ясный из неразберихи и рыночного мусора, из рэкета, обрывков коробок, что впитывали сырость между железных, густопсовых рыночных рядов. девяностые были посевами - но вот оно, возвысилось из посевов, здание капитализма! и в него не всякому теперь дорога. дорога мимо - Киевская...

многоэтажный офис и гараж? трудно пока рассмотреть. там хозяин «отбивает» свои строительные инвестиции. а я иду мимо, маленький, вспоминающий те девяностые. нет, они были домом и теплом отнюдь не только победителям и нынешним хозяевам дома-корабля или этим вот вечновосточным торговцам цветами, что у ворот сейчас предлагали: «За цветами, парень?». парню тридцать четыре, но это ничего, меня не выпускает прошлое стареть, вот это самое прошлое... и Колесаныч ведёт меня в девяностые - купить здесь мочёных яблок, тогда соления и здесь продавались.

о, сколько сменилось тут композиций лотков! продавали и мясо ближе к вокзалу, и потом электротехнику, и утрамбовывалась на проезжей части, где иду сейчас, грязь с землисто-фруктовым душком, она заставляла обувь липко чмокать летом, она вклеивала в себя всё новые картонки, но и давала работу дворникам - они отскребали многослойный помёт торга в конце дня, когда продавцы считали выручку. интересно - этот процесс возвысил их на социальной лестнице? сомневаюсь... они сражались на передовой капитализма, и выжили, уверен, не многие. 

на месте рыночных рядов - теперь лояльные газоны. территория, где квинтэссенцией эпохи сшибались интересы продавца и покупателя, где происходил торг, а на него вынужденно глядела конструктивистская гостиница тридцатых годов «Киевская» - присыпана землицей, окантована, словно могилка. братская могила девяностых.

дом-корабль... вот ведь несправедливость: мечтали о таком как о достижении коммунизма, а построили в результате контрреволюции... и сколько было их - только прямоугольных, неуклюжих в своём аскетизме, ещё без нынешних наклонных технологий - домов-кораблей. дом - машина для жилья. а этот дом - жильё для машин. ещё одна постмодернистская ухмылка Постэпохи.

не в мемуарности тут дело - мы мудрее пространства, нами же создаваемого или населяемого. мы помним и вселяем в него, изменяющееся, наше прошлое по собственному хотению, как переводные картинки (тоже привет из советского детства), сохраняющие фон настоящего. не объяснимо это просто ностальгией или желанием вернуться-помолодеть - ведь именно там было морозно, было необходимо закупаться здесь, где дешевле. и было напряжённо - ждали карманников, чего угодно, вплоть до криминала, пьяного ножа, «разводилова», любой провокации... шли на рынок как в бой. в рыночную экономику вплывали по зимам...

ждали худшего, фатального, а встречались лишь с волей торговцев, желающих дороже продать да обвесить, всего-то. всё решалось здесь, и недоданные нам килограммы - теперь вот эти этажи, торжество застывшего капитала (образ преувеличенный и нереалистичный, но позволим себе чуть пофантазировать, раскрытия темы ради). девяностые прошумели обязательной рыночной процедурой - её надо было пройти. всем толочься, торговаться, ощущая себя в новой ячейке нового общества. впрочем, уже тогда кто-то ходил в дорогие магазины, в элитные - те, кто свято, кланово верил и уже на себе ощущал, что именно приватизация «спасёт страну». но спасали-то своей верой и «крестовым походом» на бывшую соцсобственность они исключительно себя и свои семьи - их будущее, уже тогда гарантированное махинациями всё той же номенклатуры. нет, это не шулерство - это приватизация и была. откровенно явленная самим себе и миру перестройка общества, деление его на владельцев и нанимаемых уже ими, новыми хозяевами, работников. и ведь не сопротивлялись, шли от знакомых близлежащих магазинов, где взлетали цены - на рынки, где дешевле, приспосабливались.  перераспределение, акционирование, частные руки, частный капитал - так, с пафосом освободителя от уравниловки, и возникал социум Постэпохи.

и кто-то наживал на таких толкучках, вроде Киевского рынка, состояния, улетал за рубеж, обзаводился там и счетами, и недвижимостью - тогда же, в девяностых. всё выше поднимались деньги - от узкого низа к жирным палубам, к вершине пирамиды, воткнутой в землю острием. дом-корабль точно засимволизировал этот процесс. «водочка-водочка», самая дешёвая, самая палёная - продавалась уже у метро толсто укутанными тётёхами с грошовыми наварами... а они платили тем, кто «держал» территорию. те - в свои кубышки, в дела. и кто-то в этом казино крупно выигрывал, но - единицы. единицам - широта верхней палубы, большинству - густая толчея внизу. а всё благодаря Ельцину, разом отменившему сразу после прихода к власти в 1991-м госмонополию на торговлю спиртным, на его плоское тяжкое надгробье-триколор они должны молиться, эти миллиардеры...

я знаю их, они не боги - к примеру, рыжий владелец водочного королевства, тогда именовавшегося «Топаз», а ныне производящего и водку «Зелёная марка», и «Журавлей». нехитр, худощав, весел - но с чистой верой в капитализм и свою в нём роль. сейчас в Лондоне живёт, а прибыль тут снимает - достигнутый обычным подмосковным братаном буржуйский идеал. я писал для него «косуху», бил буржуем по буржую в 2007-м, узнавая много политически важного про родимый Пушкинский район Подмосковья, про мощный источник финансирования РПЦ в Софрино, про тамошнего православного банкира Пархаева и одного пришлого рейдера. рыжий буржуй был в восторге от моей антирейдерской писанины, вот только не знаю, опубликовал ли её в «центральной прессе», как собирался...   

нет, водка «Голубой Топаз» тут не продавалась, за ней надо было идти дальше, к Дорогомиловскому - и так выстраивался наш маршрут, так иду я и сейчас, в мае 2009-го. новый дом-корабль стоит-то остеклённым уже не один год, но всё никак не обустроится территория вокруг - медленно укрепляются корни новой постройки.

боковое серебряное ответвление «корабля» - как бы «трап» буржуйского конструктивизма, брошенный в сторону прежних построек, годов семидесятых примерно, стоящий этажами поперёк пути моего в прошлое, к рынку Дорогомиловскому... кстати, тут, куда указал «трап» - советский гараж-старожил, а за ним - поликлиника, куда я бабушку свою возил столько раз, по утрам... обходя этот «трап» вынужден почувствовать веяния от новостройки - вокзальные бомжи или просто бухающие тут граждане, естественно, здесь гадят, между забором и новой, серебряного цвета, стеной. символично не оставляющий даже новое, возвысившееся из прошлого здание, прежний, привокзальный, рыночный смрад.

тут лучше влево перейти, на тротуар, ведь эта часть оставлена только для машин, едущих по Киевской улице, но им мешают ворота, оставшиеся от рынка... если представить себе наслоение рыночных девяностых на нынешние кризисные - выходит, что этот дом-корабль плывёт по волнам рынка. проходят зимы, вёсны, а мы с регулярностью в неделю, каждые выходные всё сюда приезжаем. москвичи для этого корабля-капитализма как бы тоже волны - головные уборы... мы являемся невольно несущими его водами, массами. толчёмся у прилавков, прицениваемся, мёрзнем, набиваем покупками свои сумки-тележки, радуясь сходной цене, а стальной корабль плывёт по времени, оставаясь на месте, не приближаясь к часам на башне Киевского вокзала ни на метр. такая странная картина, где всё наиболее важное, мелко-подробное происходит внизу. рынок укрупняется, перестанавливают железные зелёные прилавки, потом их сменяют крытые павильоны, всё это рвётся ввысь. волны растут, люди взрослеют, мельтешат внизу, выгодно покупают то, что развалится через полгода - обувь, например... но покупая испытывают удовлетворение, участие в жизни страны. и вот возникает потом этот дом.

безликий, остроносый, железный на вид, кораблеподобный, отрицающий своим материалом изменчивость людских вод внизу. мы же как бы и не исчезали отсюда, всё видим ассортименты, нагуливаем аппетиты: сыр «Эдам», невиданный в СССР, эта новость девяностых, колбасы какие-то, упакованные половинками, немецкие, финские, французские, с длинным списком «Е», с консервантами, сладости-шоколадости, куриные окорочка, сардельки да лапша, вот и весь наш проднабор.

после дефолта 1998-го здесь, как раз где теперь «корма» дома-корабля, возник закуток-рядок: тут продавались самые дешёвые продукты, все просроченные на месяц и более. знакомые мне столичные интеллигенты, сохраняя веру православную и идеалы либеральные, а потребляя только купленное здесь на свои негустые зарплаты и гранты фонда Сороса, вскоре сгорали в от передозировок консервантами, которые в просроченных продуктах овладевают всем пространством, пропитывают биомассу и творят в ней то же, что потом и в теле потребителя, умножая инородное. дальше этого ряда рыночного «рая» отступать было нельзя: потребитель, уходящий в небытие через свою нищету и канцерогенный ассортимент. но и тут ведь были радости: отстояв минут десять в очереди, купив разных вафельно-шоколадных наборов в больших коробках, запасались на месяц - и вечномосковские чаепития были снабжены интересным гарниром. и вроде всё в порядке, статус-кво, можно обсуждать проблемы мирового гуманизма...

как-то раз седой очкастый покупатель - на вид уже бомж, но происхождения, безусловно, интеллигентского, выпив просроченного креплёного пива из маленькой банки, залихватски делился со стоящими покорно в очередях москвичами своими радостными прозрениями, читая состав ингредиентов на этикетке купленного им рулета:

- О, эмульгатор! Без эмульгатора же не вкусно. О, стабилизатор! Ну, куда ж без стабилизатора - засохнет всё, продавать нечего будет!

просроченные рулеты, напичканные всей этой гадостью лежали в большом ассортименте в самой середине нищенского ряда. в «кормовой» закуток Киевского рынка шла в основном та самая доведённая реформами, сиречь Гайдаром, до нищеты интеллигенция, недавнее гордое население бесчисленных московских НИИ, которое в 1991-м встало на защиту новоназванного так Белого Дома и Ельцина: это их лица глядят с правдоискательским гневом в фотообъективы августа 1991-го. в конце же 90-х этот демократический гнев интеллигентских очей перешёл в смиренное искание продуктов, блуждание высокообразованных взглядов по застекольным раздольям в погоне за дешевизной. и я тут закупался - в «корме», и дядя мой Колесан Колесаныч. самые дешёвые в Москве вафельные торты продавались именно здесь, и именно с ними он шёл к нам в гости, прихватив ещё и лимон (три лимона на десять рублей, у самого Киевского вокзала совали)... дядя приезжал на этот вокзал из своего Матвеевского, шёл и закупался на всех гостей гостинцами и лимонами тут, поблизости. 

вот я и прошагал дом-корабль по дороге на его поминки сейчас. Колесаныч... с Киевского вокзала - короткий путь к нему домой был. девять дней. надо купить мочёных яблок в самой древней части закрытого рынка. на месте автостоянки тогда, в 90-х продавались ковры, чего тут только не продавалось... и всякий раз дорожка эта кривая, с крутым поворотом - выводила с Киевского рынка на Дорогомиловский. не прекращался по пути на тротуаре ряд продающих всё подряд: кофе «Максвелл Хаус» и «Элит», какие-то белорусские старомодные длинные носки (без верхних резинок, для специальных подтяжек), трусы всевозможных размеров, сардельки. всё без сортировки, на общих правах челноков из «бывших республик бывшего». продавали с коробок, в коробках, с сумок-тележек. постмодернистская, мозаичная эстетика такого самодельного торга - вот девяностые. переход Киевской улицы в Можайский Вал, странный этот перекрёсток и бело-жёлтое панельное здание безоконное. трансформатора, что ли?..

теперь Дорогомиловский павильон - как супермаркет, тележки у входа, развозчики оных навязываются тем богатым посетителям, что сюда приезжают на авто - для них и стоянка. супермаркет... но дух внутри рыночный, хотя и намешано тут больше запахов, нежели на Центральном рынке было - там чёткое преобладание зелени и солений ощущалось, приятное, манящее. а тут и рыбный душок, и мясо... в этот раз шесть мочёных яблок обходятся вдвое дороже, нежели те четыре для Колесаныча - двести рублей против ста, торговка явно округляет... я отвёз их ему с соком, который хитрая торговка налила вовсе не из-под мочёных яблок, а из ближе стоящей к ней кадки капусты квашеной, кажется... но яблоки всё же побултыхались в этом маринаде в пакете, и в палате, когда я его раскрыл, появился новый странный аромат, неяблочный. я никак не мог привыкнуть, что сам его принёс. поил дядю из больничного поильника этим соком, но чудодействия не случилось. когда я уже намазал дядю антипролежневой мазью, покормил с ложки солянкой и дал запить её чаем, заваренным тут же, пирамидально-пакетиковым, Колесаныч сказал на прощание, не попробовав ни яблочка:

- Димулька, ты только не обижайся, но пока ни тебе, ни Кате не везло с мочёными яблоками...

выходит, поминальные эти яблочки, вот с ними и шагаю через Дорогомиловскую в генеральский дом. сюда с Патриарших переехала большая семья Поливановых, в которой Колесаныч был хоть и не самым желанным, комичным, но всегда родным гостем. наш семейный юродивый так сшивал своими маршрутами, ночёвками наши жилища и всю Столицу. войдя в эту квартиру впервые мы обалдели - умел же советский генералитет устроить свой быт! окна во всю комнату, как и лоджия, выше которой лишь плоская крыша. с этой лоджии и Колесаныч любовался центром - как бы его глазами и гляжу сейчас. завещал красоту эту, хотя бы для разовой встречи... какие в его странном сознании формировались образы Столицы через срастающиеся пространства жилых для него домов? тайна ушедшая с ним - карта полувековая, как минимум, память была у дяди, как у многих «со странностями», потрясающая. мог вспомнить фамилию и даже отчество любого дворового знакомца из Лёвшинского переулка.

водка на бруньках, которую как-то раз приносил сюда поминаемый, блины, яблочки... теперь наши слова над столом не так горьки и горячи: остываем, скромничаем. в день похорон я сказал, что ушёл очень талантливый человек. никаких произведений не оставил, но талант натурального, жизненного москвоведа и рассказчика - запомнился тем, кто слушал нашего извечного гостя. о нас самих он тоже носил сведения из дома в дом, сдабривая принятыми там приправами. здесь, например, в либеральном семействе, о политических моих пристрастиях говорил: «Димулька что-то не то». а у нас - сам и подзуживал, и крыл режим, с антисемитским, как обычно, уклоном. нормальный юродивый - со своей издёвкой над нормальными, над благополучными, со своей позицией перехитрившего их всех...

встаю с весенним угаром «брунек» в дыхании и вкусом мочёных яблок, иду на генеральскую лоджию. словно Колесаныч показывает мне Москву с новой точки. лоджия глядит точно в проём домов Смоленской набережной, куда ныряет метромост. виден и поворот надземного серого тоннеля от «Киевской», обросший пристройками-магазинами, что было немыслимо в СССР. только металлические гаражи жили у метромоста - это показано в «Берегись автомобиля». величественный вид - это направление продолжает вдали Библиотека имени Ленина, узкооконный шкаф. устремление к центру ощущается и на нашей стороне Тебя-реки, в осанке домов набережной, отсюда видной, словно спины солдат на Красной площади. тут рядом Твардовский жил...