Фрагмент Третьей части "Поэмы Столицы"

(Начало: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7)

утро в этот раз хмурое, уже в помещении первоэтажном влажное, приходится включить свет в комнатке нашей. спалось беспокойно: то мышь возилась под шкафом, то Колесаныч будил своим бурным храпом раза три, так что приходилось бросать кЕдину свою чёрную громко в ирисочного цвета добела местами протёртый линолеум на деревянном полу, и то не с первого раза получалось разбудить шумовика. мышь погрызла привезённые только что нами пряники и начала прогрызать пачку чая «со слоном», но тут, наверное, я и спугнул её падением кЕдины… взгляд мой маслянистый с недосыпа, неприветливый, как и мокрые дорожки лагеря (ночью лило, вспоминаю)… на завтрак варёная рыба с гречкой – не лезет, только чай да бутерброды съедобны. и не видно Надежды уже, мы припозднились… Колесаныч остаётся в главном, столовско-киношном корпусе, чтобы заняться своими реактивами и фотопечатью, а я возвращаюсь, не встретив и Пети, в наш флигель.

что-то не так: я ожидал бурной радости, чуть ли не танцев Нади по поводу моего возвращения, а увидел осторожность, дистанцию. вторая Надежда, и вторая неудача. или ещё нет? может, всему виной мой первый пух над губой, подростковый, который не к лицу уже закончившему школу мужчине? но ведь Надя целовала и его, поцелуй был без условностей, настоящий, отчаянный, как в таборе… и всё же пора навести порядок во внешности, в любом случае.

я, собственно, и планировал тут побриться впервые – даже попросил с утра Колесаныча достать мне свою бритву. едва мы сюда приехали, он сам мне предложил свой «Харьков», электробритву. я же в этот раз взял с собой сине-белую биковскую «козью ножку», которой пока не пользовался ни разу (фирма та же, что и у прозрачных или жёлтых ручек импортных, которыми так мы хвастались в школе). электрически-жёлтый свет в комнате уже не нужен – кое-как рассвело, однако чтобы побриться придётся стоять напротив окна, улавливать свет серый…

длинный подоконник у спинки моей кровати позволяет пошире разложить газету «День», поставить на неё маленькое зеркало Колесаныча и как бы перенять эстафету мужественности: при мне он брился пару раз, для него это привычный, незаметный процесс, лишь жирный дух волос летит от бритвы да приятное её брюзжанье… гляжу на свой пух с неприязнью – что-то в нём нескладное, невкусное. как можно было целоваться у Тебя-реки, его не сбрив? однако, тут не подгадывают. но теперь пора навёрстывать. так и пребывая на распутье, я уже взбил из мыла пену, как мог в прихваченной из дома отцовской пластмассовой плошке, распаковал пластмассовый же «Бик», но и включил электробритву дяди в сеть. он бреется по сухому – наверное, так проще и легче. но я всё же начну своей, одноразовой, и не мылясь, чтобы видеть, где брею…

предстоит сбрить всё, наросшее над верхней губой – этот птичий какой-то, страусиный пух, неуместный над небольшим немужественным подбородком и усиливающий эту всю подростковость, парниковость. с таким пухом ходил отрицательный герой сказки «Конфетка», сам этот Конфетка, маминькин сынок. на него были похожи все рано созревшие пухлые среднеклассники в девяносто первой нашей – особенно восточные кровями, с чёрным пухом и глазами. я, всё же, помедленнее рос, но итог похожий. сейчас я наедине с отражением в зеркальце Колесаныча и нанесу удар по пуху – второй после предпринятого ещё в его отсутствие, в пять лет, у зеркала шкафчика в ванной. говорили в школе потом, в старших классах: даже если ничего не растёт, то побрей и тотчас вырастет. я же достаточно запустил, отрастил это самовыдвиженство усиков…

первый скребок, сверху вниз, обнаруживает сильнейшее сопротивление левой части усиков. они слишком гладкие, холёные, чтоб быть ухваченными лезвием. чтобы срезать первые волоски, приходится бриться как бы сбоку, а не сверху или снизу - от щеки. боль жгучая, как при открытом порезе, сильнее, чем в пять лет – ведь тогда я порезался лезвием отцовской станковой бритвы, нынешняя одноразовая потупее будет той, вообще другая, с широким зазором между лезвием и полоской упора расчёсчатой. нет, лучше всё же дядиной электрой попробовать – решаю, уже чувствуя онемелость половины губы, хоть сбрил с неё самое начало, точнее – самый мягкий край пуха.

«Харьков» деловито затарахтел, прикладываю его дырчатую сетку к недобритой половине губы, и он тотчас начинает выдёргивать волоски с болью куда более сильной, нежели от «Бика». но я настырен: может, надо сильнее нажать на губу или угол сменить? жирный запах дядиной седины, сбритой «Харьковом» прежде, бьёт из «радиатора» верной его машинки. как Колесаныч бреется со столь спокойным лицом, не глядя - когда эта пытка не может оставить глаза равнодушными  к тому, что происходит под ними?! кошмар – и ведь я только начал насильственное прощание с пухом… наверное, это сравнимо с девственностью девичьей, а точнее её потерей – так мученически бриться?

чувствуя, что боли не избежать при любом варианте бритья, и лишь теперь понимая, зачем используется пена (скользкая анастезия для прощания кожи со всходами её) – неумело намыливаю пеной  кровенящую губу и добриваю её своей «козьей ножкой». хватаю уже и снизу, против роста волос, будто кожу сдираю… хорошо, что раковина и холодная вода есть прямо у нас в комнате, со стороны двери, у другого окна. смываю в неё клубничного цвета мусс, образованный кровью и пеной над губами юнца, на домашнем индийском полотенце остаётся кровь. и срочно прижигаю поле брани дядиным одеколоном «Саша», знакомым с дошкольных аж посещений парикмахерских («освежить!»). а ведь дядя бреет ещё и подбородок! ощущение теперь такое, что дали в нос – верхняя губа немеет, белеет и распухает. может, занёс инфекцию? всё возможно… явно и говорить теперь будет трудно, губа немА, как при заморозке у зубного.

над  облупленной железной раковиной вымываю едва початую пену из плошки, мою помазок: пахнет мокрым воротником, отцовским штурманским марафетом. тонкие реснички-волоски, набившиеся под забрало «козьей ножки», кажется, вместе и с кусочками кожи - выглядят жалко. да, такое вот именно сейчас прощание с детством, с подросничеством уже…

и всё же, открывая окно – вдыхаю уверенней, дело сделано. что губа занемела – не важно, зато вид в зеркале, хоть и раненый, но взрослый, чистый. надо теперь покурить и чайку заварить. за водой надо снова идти к крану холодной воды, смывшему следы меня-подростка. ничего-ничего: сейчас отогрею чаем словно бы замёрзшую свою губу-героиню. кладу кипятильник в литровую банку. но сперва – подымлю захваченный из домашних запасов крепкий «Кэмел». не хочется выходить из корпуса через дверь и дымить официально, как Надин папа, да ещё на виду у гаражников, возящихся с ментовским «козелкОм». закуриваю, открываю окно, шаг – на подоконник, второй – с него. и вот я за окном, на бетонном цоколе, очень удобном, почти балконном по ширине. тут и стулья кем-то выставлены – место не только для курева, но и пьянства чьего-то, наверное, всё тех же ментов…

мощна, глубока первая затяжка: взрослый человек курит в окружении кустов и берёз, так красиво тянущихся к нашему окну изумрудными листиками. небо серое усугубилось тучами и света стало ещё меньше, я успел побриться при более ярком освещении. неофициальная сторона, кулисы нашего флигеля: стулья с дизайном шестидесятых годов, при металлических ножках, но с пластмассовым ковшом-сиденьем, бутылки из-под портвейна и «Тверского Тёмного». много философского в моём ощущении вкуса «Кэмела», вдумчивом – в сочетании с бездвижной, придавленной низкой облачностью листвой. кажется, воздух не проветривается никакими дуновениями, поэтому мой выхлопной сигаретный дым легко завоёвывает ближайшее пространство. сейчас табак кажется чересчур крепким, медово ухватистым за ноздри. выдыхая ими дым, я тоже как бы дезинфицирую губу, но она ничего не чувствует. вот же какая философия бритья скрытая: сейчас я срезал самое начало каждого волоска, который тянется наружу у мужчин десятилетиями. сколько там их было? несколько десятков. потом будет больше… сколько отрастает за жизнь метров этих волос мужества? толщина волоса отражает ли возраст мужчины? интересно бы сравнить под микроскопом седые обрубки волос Колесаныча и мои «реснички». я сбрил «козьей ножкой» и отдельные волоски на щеках и под нижней губой – намёки на испаньолку, бородку. но сильнее всего досталось губе верхней. теперь она ещё и прокоптится. курение вовсе не успокаивает - разгоняет бой сердца, однако примиряет меня как-то незаметно с предметами, стоящими за окнами, со стульями и обломками винных ящиков деревянными, ставшими тут столами для пьянств под сенью пристЕнной зелени. пивной зелёный ящик стоит целёхонек – соберут в него и сдадут бутылки менты, наверное. Ошо, Ницше и «Кэмел» - вот мой «сим-сим», пароль назад в нашу комнату. книги видны на подоконнике слева, у моей кровати – среди них что-то новое о сексе, подброшенное дядей, брошюрки белые и чёрные. ещё левее, у розетки закипает медленно будущий чай в банке. в окно с этой стороны комната глядит совсем мрачно, но уютно. я так давно хотел вышагнуть из мира привычности – и это сделал сейчас. но хорошо, что этаж первый. своего рода зазеркалье – это заокОнье... «железные кони», гараж, их стойло, тут рядом. почему-то мне кажется, что именно такая предметность, близость простецкого и пролетарского, и ментовского (почему бы и нет) быта ждала меня в Омске, я просто не доехал. ящики, стулья, курево, серые кирпичи близко видимых стен. сейчас всё мне дружественно тут. «Стены умнее нас» - что-то начинает писаться от этой одной фразы, песня, наверное…

закапал дождь по листьям, прикрывающим меня пока, а я закуриваю почему-то вторую сигарету сразу за первой, от острого, иностранного уголька «Кэмела», чтоб не лезть за спичками назад – повзрослел, стал в куреве жаден, как Цой… лёгкие чувствительны к никотиновому допингу и лёгкий кайф, пошатывание под дождём – не под самими каплями, но под шумом их падения на листья, - не пускает назад, хотя надо бы. сигарета зарубежного производства отличается от советской тем, что при стряхивании пепла становится похожа на карандаш, а явские и прочие сигареты роняют пепел сразу колбаской, а иногда торчат-пламенеют даже палочки, они-то и удерживают пепел отечества от падения с краёв и от окарандашивания, оттачивания уголька. вот ведь погода с капризами: за дождём следом, пока ещё капает на листья берёз, выглянуло первый раз за день солнце. вторая сигарета курится уже невнимательно, на инерции, но докуриваю всё равно до тёмно-синих букв у фильтра: с дорогими сигаретами только так.

а по комнате хожу в угрызениях: зачем курил? зачем засорял лёгкие микропылью? засевший в них черемшиный дух гнетёт. ничего: хлебну чайку и это дыхательное послевкусие уйдёт. солнце осветило мокрые листья берёзы и кустов безымянных за окном, в мой лаз подуло свежо – и появилась какая-то надежда внутри нашей хмурой конуры. вот и в чай - пару, а лучше тройку кубиков сахара и – пить его, мужественно, горячо. вкус травянист, и свежий покос напоминает, но чай гуще, гуще. он всё ещё заваривается в моей походной кружке. такая вот доля моя: кто-то поступил в институт и заслуженно сейчас отдыхает где-нибудь на юге, а я тут, соседствуя с ментами и шофёрами, пью с сухарями крепкий чай, покурив крепкий «Кэмел». но это отдых тоже: сейчас я совершенно один, наедине был с каждой затяжкой, словно принимал будущее, судьбу, ничего о ней не зная, только вкус крепко сплетённого дыма ощущал мнимым подтверждением размышлениям… я поэт, я рок-музыкант, я писатель – я знаю, пока только я… и немного дядя, словно сам подталкивает в этом направлении: у тебя получится.

сейчас подоконник, и я у него сидящий, образуем похожий на рояль и пианиста дуэт, только вместо горизонтов, открываемых музыкой, у меня хаотическая зелень и освещённые солнцем стволы берёз подальше. крышка рояля – окно. а клавиши – эти разбросанные по подоконнику книги, больше в верхних, высоких октавах, где остывает кипятильник. весь мир на подоконнике: непрочитанные-непрожитые таинства секса и непонятые мудрости, моррисоновские города и рок-стадионы, летовская Сибирь и космос Титова, простор распахнут…

такая пауза всякому посреди расцвета сил и помыслов нужна, видимо: Колесаныч сумел не только вытащить меня из абитуриентской горячки, из Столицы, но и здесь предоставить самому себе. думаю, моё присутствие и ему помогает, омолаживает, позволяет поговорить о философском всяком и залезть в своё прожитое, ведь оно может ожить лишь на его языке и в задумчивом, улыбчивом, слегка актёрском взгляде в даль: «Ну, понимаешь…». понимаю, что в этом временном пространстве моего обитания сгустились и все рок-усилия школьного периода, и все дальнейшие, неведомые и невидимые прорывы туда, куда указывали восходящие голоса Цоя, Бутусова, Летова. всё со мной правильно: и курево, и задумчивость, и чай, и то, что я абитуриент-неудачник посреди этого лета, лагерник внезапный. это – моя золотая середина, важно не утерять тонкий волосяной звон этого направления… комната хоть и темна, и атмосфера в ней гаражная слегка, но она же просвечивает как бы стенами – перемещаясь по моему желанию то на Палиху, то ещё куда-нибудь в Столицу, где я был лишь однажды, и куда тянет. нужна Надежда, нужны ноги её неправильные, но сексуальные, щёки нужны, улыбка цыганская, взгляд благосклонный! вот только завоевать её надо здесь, и сейчас. в Тебе надо оказаться уже вдвоём.  

допив чай, дожевав сухарь с изюмом, со вкусом копчёности и бодрости одновременно, я отправился в дядин кружок на втором этаже. кажется, каждый встречный отдыхающий видит мою израненную губу и сочувствует. солнце уже высушило дорожки и красноасфальтовый пятачок для линеек, на улице светлее и теплее, чем в нашей конуре. а в главном корпусе и того лучше. заглядываю в резиново пахнущее помещение фотостудии. ремесло, позволяющее летом дяде вести такой вольготный образ жизни – сейчас на первом плане, он в тёмной ванной с красным светом перезаряжает плёнки в кассеты. я жду, примеряясь к агрегатам фотопечати.

- Димулька, ничего пока не трогай и не открывай, я сейчас выйду. 

я захватил плёнки со своими алтайскими фотографиями из недавней поездки – фотографировал в 1987-м дорогу от Куюса до лагеря на свою Смену-8М. хорошо бы отпечатать – хоть увижу, как вышло, снимал-то впервые.

- О, Димулька, да ты побрился! Малладеец.

- Да уж, если эту операцию можно назвать бритьём…

- Нормально, терпи, ты же теперь взрослый, самостоятельный человек!

никто что-то не спешит в фотостудию, хотя дядя утром повесил объявление. но нам и лучше, говорит Колесаныч: пока и займёмся печатью моих фотографий, по блату.

- А то набежит эта кодла шуметь, брызгаться, я ведь обязан с каждым тут заниматься – ни тебе, ни мне этого не надо, так что пользуйся моментом, пока он есть и я под рукой!

для него есть удовлетворение, некая, пожалуй, царственность в этом мухляже и в произнесении слов полушёпотом: вечный диссидент, он множил подпольно в шестидесятых на ротапринте и церковные какие-то трактаты, и «Лолиту», и Булгакова. вот оттуда интеллигентно-блатной стилёк его поведения и родом. механизм, стоящий на толстой деревянной доске хромированной ногой  с воронёной «гирей» выше – чем-то напоминает гильотину. понимаю эту технику довольно быстро: главное точно сфокусировать фотоувеличитель при красном свете, а потом не передержать в растворе снимок. несколько моих передержек почерневших дядя рвёт с профессиональной лёгкостью и отвращением – его мнительность сказывается и тут, он уничтожает следы блатного расходования лагерных материалов. скалы у Катуни, наконец, получаются сносно – а ничего другого я почти не снимал. есть ещё Анютка в своей красной кепке (но печать у нас чёрно-белая только), наша несовершеннолетняя блудница – мой рассказ о ней захватывает Колесаныча…

попутно ей на фотоснимках, которые Колесаныч оценивает как достойные печати, с нормальной фокусировкой, - возникаю и я, обнимающий совковую лопату, которая меня едва ли не выше. тощий подросток, даже ребёнок, понурый, усталый, обиженный. оленёнок какой-то. один нос да детские губы. хотя, такие хотения, мысли по-взрослому озабоченного тогда жили во мне! что не по росту, и не по телу желания… я – за серостью фотопечати, за водяным, переходящим на снимок с помощью стекла глянцем - по ту сторону десятилетия, в восьмидесятых. сейчас кажется, что не пятилетка, а лет десять как раз и отделяют меня тогдашнего от нынешнего. и это, конечно, не только сбритый пух, тогда лишь показавшийся: знания, самоощущения.

вскоре набегают Стрекоза с сестричкой и другие дети, мальчики лет по семь-восемь, и Колесаныч становится немного им добрым папой, немного занудным педагогом: учит заряжать плёнку и фотографировать, отвлекает, пока я додерживаю отпечатки в растворе. вот уже и Стрекоза у него на коленях, в фотографической темноте это секунды странного Колесанычева счастья… не отцовского и не мужского, платонически-гумбертатного.

довольный своими фотографиями, зафиксированными пейзажами прожитого, которые остались сушиться, я бросаю Колесаныча с его учениками и ученицами, в его единственной на этом свете, временной, часовой лишь, может быть, семье. шагаю проветриться после «реактивной» резиноватой атмосферы фотомастерской. никакой цели нет у прогулки – просто Алтай вспоминаю, археологическую экспедицию, наше опрометчиво-роковое расположение лагеря в клещёвнике, едва не стоившее жизни Анюткиному отцу, начальнику экспедиции… неделю державшая температуру под сорок туляремия сожгла бы его, если б привезли под капельницу часом позже. я и сам провалялся три дня в горячке сыпного тифа: спасли антибиотики. потом, чуть оклемавшись, без головокружения и жара, едва ли не на четвереньках выполз из палатки и попал сразу к застолью (праздновали, с салютом из ракетниц, обнаружение новых захоронений и некоторых украшений, утвари там). за столом зачем-то выпил Сибирской водки (45 градусов) и тотчас пополз выблёвывать салат, которым закусывал. странным образом именно эта водка завершила мои мучения – то ли она как усилитель среагировала с антибиотиком левомецитином, который медленно вылечивал меня от сыпи на языке, то ли надо было дочистить организм. но я быстро встал на ноги затем – мама лишь пару дней приносила в палатку мне супы, далее я выскочил к воздуху и Катуни…

у кого из этого лагеря был подобный опыт? что-то невероятное, если рассказать без подготовки – поэтому я взрослее даже взрослых тут. та болезнь расшатала сердце, правда. гибель может красться рядом, её и не успеешь испугаться – но тогда она отступила под нажимом лагерного коллектива. а ведь я прекрасно помню неповоротливость уже покусанных клещами: когда приехала вторая партия в лагерь (это были, в основном, мамы), сразу же был поставлен вопрос о переносе лагеря. узнав, что меня лично укусило двадцать клещей (я был абсолютным чемпионом), мама пришла в ужас – вероятность заболеть повышалась с каждым укусом… лагерь перенесли только после того, как Никонова, начлагеря нашего, увезли на скорой в больницу под капельницу: он неделю не мог ничего есть из-за адской температуры. лишь испуганные карие глаза жены его упитанной глядели из палатки, когда мы спрашивали, как здоровье мужа – так он сильно похудел. только курил да хлеб пожёвывал, стойкий, упрямый мужик… однако признать свою ошибку ему пришлось, выбрали нового начальника лагеря и переместились к вольнонаёмникам, местным алтайским парням, работавшим на раскопах – они стояли на выкошенной поляне и от клещей страдали крайне редко. на новом месте нас накрыли муссонные дожди и вскоре мы переместили лагерь ещё ближе к Куюсу.

а раскапывали мы там лопатами да скребками такими огородными острыми (тонкая работа) круговые захоронения тюркские: в метре друг от друга, одно в другом два кольца камней более-менее овальных, стоящих рёбрами, в центре из плоских слоистых камней короб с крышкой, в котором в позе эмбриона, боком должен был находиться скелет. однако все захоронения были разорены следующими племенами, а кости раскиданы по периметру – такова, видимо, суровая традиция тех лет... две тысячи лет до нашей эры. не осквернишь – не заживёшь на месте убитых и выбитых врагов. а жили там разные: до тюрков обитали скифы, они были захоронены уже не так, что кольца могил угадывались под бурьяном, а глубоко, три метра вниз, и прямо. рядом с откопанным двухметровым скелетом, возле целого черепа обнаружили разбитый, не выдержавший давления почвы кувшин, тоже нечто ритуальное… анализ рыжих глинистых почв показал, что мужчина был рыжеволос и голубоглаз – так что скиф ли?.. и это уже захоронение примерно датировали пятью тысячами лет до нашей эры.

люди суеверные решили бы, что клещи и болезни – это кара за раскапывание могил, мор пресловутый. правда, мы не были первыми здесь: раскопки шли год за годом. разорённые за много веков до нас, могилам нечем было обидеться, мы, наоборот, восстанавливали и собирали воедино разбросанные кости. а что, как не материальная целостность и есть бытие для индивида (небытие тоже может носить уважительную и неуважительную форму)? кстати, один совершенно трухлявый, расслоившийся за семь веков, бурый скелет нам пришлось пару лет хранить дома: попросили друзья-специалисты – его не брали в таком виде в музеи и предстояло кропотливое склеивание. когда же настал черёд отдавать скелет научным знакомым, а им в музей – выяснилось, что скелеты этих лет и мест у них уже есть! пришлось на даче труху захоронить незаметно, такое странное посмертное перемещение в пространстве, невозможное в ту, предыдущую, эру, произошло… почему-то глядя на куски ноздреватых лобных и, словно с порами, затылочных костей, я ощущал не ничтожество этого вместилища сознания, а величие – древность сосудов несущих нашу, человеческую эволюцию. и потому так мы бережны к этой драгоценной посуде, она дороже тех ёмкостей, в которых вылетают в космос (ибо придуманы они в этих старых, бурых черепках), в ней ещё много откроется со временем – почему и храним, но в данном случае, и это обидно, но… хороним.

иду по дорожкам лагеря, от столовского корпуса прямо, вдоль похожего на гидравлический пресс бассейна и футбольного поля, по периметру лагеря - такой богатый прошлым своим мужским, с губой бито-бритой, но гордый… ведь Союз предстал передо мной, успел, в ширь свою и в глубь веков дал заглянуть, вниз, в твёрдую каменистую землю долины Катуни - благодаря маме и её экспедиционной выучке-романтике. в поездках и власть-работу коллектива я ощутил, решение коллективным разумом жизненно важных для всех вопросов. как с клещами этими, носившими болезни времён Гражданской войны – такая вышла встреча с историей кровная у меня в двенадцать лет… проходя мимо корпуса Пети и Юли, натыкаюсь на выходящего моего кудрявого рок-дружбана с неизменной кривоватой улыбкой.

- О! А я как раз шёл тебя искать, я же не был у вас с дядей твоим ни разу – думал, спрашивать придётся в гараже...

- Да наша комната первая направо, на первом этаже, не сложно запомнить.

- Ну, раз уж ты сам пришёл – ко мне заглянем давай, Оззи и Даймонд с тобой?

- Как раз тут, всё в одном пакете, с плёнками. Мы фотографии печатали сейчас, это я так возвращался окольно, гуляя...

- Ну, тогда пошли!  

совсем иная, нежели наша мрачнокирпичная серая, обстановка Петиного желтокирпичного корпуса сразу высветила его статус отдыхающего для меня, а он ведёт как к себе домой, весело, по-футболистски потряхАя кудрями. на втором этаже (а корпус всего двухэтажный) в центральной как бы гостиной работает цветной телевизор «Горизонт», Петя хозяйски задерживается у него, тыкает красные кнопочки каналов в поиске любой музыки, и попадает, как специально на «Нирвану». мы зависаем на минуту, наблюдая, как похожий на Тарзана или более коренного обитателя джунглей, вокалист группы качается на канате, точно на лиане, на болотно-зелёном фоне – Come As You Are, повторяет он через реверберационную рябь гитары мне идеи как раз изучаемой во флигеле-келье нашей с Колесанычем философии Ошо… да, надо входить самими собой, естеством – в это десятилетие. надо идти к Наде, но не искать специально – всё должно быть естественно, случайно, теперь.

- А вот эта песенка ничего, мне уже нравится, Петь.

- С того же альбома, дам тебе здесь послушать…

в небольшом номере, где обитают Петя с седой мамой, живёт и симпатичный однокассетник «Филлипс» портативного вида с прозрачной крышкой касетоприёмника: заряжаем его моим металлом, и Петя смакует партии гитар KingDiamond’a, а я подсказываю, где красивый бас. каждую песню альбома «Them», словно сам играю, так смакую – как сладость, и передаю на дегустацию новичку. Петя почти оправдывается:

- Я как-то не вслушивался раньше, металл да металл, мне больше маска самого Даймонда запомнилась, а музыка действительно классная, азартные металлюги. Но я не кайфую от тяжести, мне U-2 ближе как-то…

- Барабанщик у Даймонда одноглазый, всё в стиле имиджа. У нас один чувак в школе говорил «имИдж» - так это когда плохо, а если хорошо, то – имидж. Ну, полальбома уже позади.

- Ладно, давай потом дослушаем, а сейчас «Нирвану». И чё мы тут сидим? Пошли на воздух, о лагерь походим, там послушаем, у меня батарейки ещё пашут – теперь же никто не запретит ходить с мафоном громким?

- Да там и нет никого особо-то.

- А, увидели солнце и побежали купаться все, небось и Надя твоя, а?

- Не знаю, чё-то мы и не виделись сегодня.

шагаем назад в холл второго этажа, на том же канале, который без нас никто не смотрел – прямая трансляция концерта у Белого дома. надо же: год прошёл уже, празднуют. и название группы подходящее – «Тризна». невысокий вокалист, похожий на хиппового лифтёра Лика из нашего подъезда, держится смело на сцене, вразвалку ходит, пересыпает русый хайр умело с бока на бок. зависаем, ревниво смотрим, как играют – песня на английском, но я больше слежу за игрой на синем угловатом басу с белыми звукоснимателями, эта форма дэки называется Warlock, самая трэшерская. состав классический: гитарист, басист, вокалист, драммер. Петя весело подмечает моё внимание - со своей фирменной кривой, но доброй улыбкой, за которой мелкие, будто молочные зубы:

- Басуха хороша! Свою вспоминаешь?

- У меня бас поскромнее и играем мы не такой трэш пока что…

- Какого цвета бас и формы?

- Чёрный, форма классическая, относительно - смещённая слегка, вот как у нирвановского, отчасти…

- Ну, понятно цвет – под фамилию!..

- Нет, по наследству, школьное оборудование.

«Тризну» сменяет на сцене «ЭСТ». о нём много слышали, я видел в «Мелодии» диск «Проба пера» с кроваво-блатной обложкой, но снобистски проигнорировал, хватит уж металлических соотечественников – сейчас же особенно настроился слушать Петя. я-то год назад, тоже из ручного магнитофона «Легенда», слышал рык их вокалиста про «Катюшу» - из единственной руки пресненского дворового заводилы под Старым Осколом. он, старше нас, чаще всего пьяный и говорящий только пьяно-хриплым взрослым баском – привнёс в стиль жизни юных географов на практике элемент блатняка. второй кисти руки, правой, не было – оторвало, когда делал взрывчатку. укороченную руку он прятал в карман джинсов, чтобы нравиться девушкам, однако походка выдавала уркагана. худой, хриплый, постоянно курящий, инвалид под двадцать лет, этот Лёха почему-то мне симпатизировал – я часто пел «Гражданскую Оборону» у костра, а когда не пел, он врубал свой «ЭСТ», единственное тяжёлое, что взял с собой. ночью мог вытащить из палатки чтоб пить разливное пиво, курить, и слушать «Запомни, родная Катюша». вот и Лёха сей взял рычаги управлений одной рукой – своим менее хриплым голосом, но в таком же мрачном духе, размышлял о хреновости жизни, рассказывал блатные будни Пресни, битвы банд, райнное деление. его путь алкоголика был ясен всем, хоть он и учился уже на первом курсе Геофака МГУ, имея весьма способный мозг при уже сильно раздутой печени. так вот его электрошоковый кумир – много волос чёрных, и он тоже, как я, поющий басист. стоит раскинув ноги хозяином на сцене, хайрА, как густая крона на ветру. я, говорит, тоже помогал защитникам Белого дома, свет им давал с баржи, на которой работал, с Москвы-реки…

- Сагдеев, кажется?

- Не, Дим, Сагадаев, Жан. Ладно, одну ещё послушаем и пойдём.

Сагадаев между песнями умело общается с невидимой аудиторией. фестиваль этот называется, оказывается, «Рок на баррикадах». в чёрной джинсовой рубашке, с чёрным поблёскивающим басом, чернохАйрый Сагадаев в чёрных очках слепца, как у Егора Летова, спрашивает народ перед сценой: «Есть среди вас анархисты или только демократы? А как вы относитесь к пиратам? Ну, тогда будем петь анархические гимны!». гитарист его вдохновенно на Лес-Поле начинает…

- Хорошо им там выступать, блин, как на Западе сцена, колонки!

- А, зависть конкурента, Диман?

- Да нет, мы ещё так вот выступить с большой сцены не отважились бы… Хотя альбом-то и есть один записанный, но звук жидковат для такого места. Да и другое мы поколение, что лезть на политические подмостки – мы ж там не были год назад? И демократия мне эта пофиг.

- Тоже верно, ещё не ваш праздник, но «ЭСТ» лихо рубасит!

Петя для меня стал чем-то похож на этого анархиста-хрипача – такой же густо-чёрный хайр, ехидная бесовская улыбка в маленьких глазах. идём под сень листвы слушать обещанный им альбом и дослушивать мои записи… подходит время обеда, и мы прямо с магнитофоном садимся вместе, мне, поскольку я без дяди, приносят все блюда, как отдыхающему, приятно…    

Надежда снова за своим столом в обрамлении родителей. надменна, но весела – может, настораживает её и острый взгляд Пети в этот раз, ждущего со мной за компанию каких-то знаков внимания.

- Ладно, Димыч, давай так сделаем, ты мне кассеты оставь, я сам дослушаю, а ты ей не дай уйти после обеда, догони обязательно. Мужская солидарность и честь должны восторжествовать!

спешно выходя за семейством Нади натыкаюсь у прозрачных кирпичей на Колесаныча, который пришёл уже к раннему периоду объедков. он устремляет на меня иронию через толстые стёкла очков:

- Димулька! Ну, адьтист… Поел уже? Адьтиист! Ладно, я доем, коли ты оставил, а куда устремился?

- Потом расскажу, я домой как раз – тоже не задерживайся.

- Димулька даёт канАшку! Конечно, делай свои дела, я только рад…

вот ведь нелепость, идти ускоренным шагом за медленно послеобеденно фланирующей семьёй, чтобы не попасться им на глаза раньше времени – до поворота за столовой направо к въездным воротам и нашим флигелям. папин дым уже доносится, значит, они не будут традиционно стоять у клумб. как же быть? сейчас замедлюсь, а потом резко ускорюсь, чтобы отозвать Надю из дверей уже, не попадаясь под вопросительные взгляды родителей... о, как не вовремя и меня настигает едущая на велике от столовой Стрекоза!

- Покружи меня, Комар Комарович!

микроскопическая забавница, в темноте долго сидевшая на коленках Колесаныча – что-то чую опять взрослое в её просьбах и кокетливом смехе. кружу, ухватив у локтей, и она своими чумазыми пальчиками так же - за мои предплечья. бабушка с младшей внучкой настигают пешим порядком эту карусель, их взгляды одобрительны, но я теряю время. ставлю со слегка закружившейся головой Стрекозу на асфальт, жду пока не схватится за руль – а семья Нади как раз поворачивает, и наш аттракцион привлёк внимание минутой раньше, видимо. смех в глазах Нади, но она вдруг отрывается от родителей, что-то им, словно шутку на ушко, сказав. и возвращается в мою сторону. за руку берёт, удостоверившись, что родители не видят.

- Ну, здравствуй! Извини, что всё выжидала…

- Да я всё понимаю, чавАла...

взгляд вспорхнул на меня остро, как в ответ на школьную дразнилку, но тут же успокоился, как бы признавая, что колкость моя заслужена её бегствами. мимо катит Стрекоза, в нашу сторону любопытно и ревниво кося глаза, а мы идём к Тебе-реке, но пока – к стоящему торцом к сквозному нашему пути корпусу Пети и Юли. идём медленно, а Надя словно переводит про себя с цыганского то, что предстоит сказать. и так разгулялась погода! – тяжёлое утро не предвещало такой красоты небес, шевеления берёзовых листочков в свежем зное и желания купаться даже после обеда…

- Мить, мне так не хочется это тебе говорить, хочется просто гулять с тобой, купаться, курить – вот, даже стихами выходит…

- Не волнуй себя, во-первых, и меня – во-вторых, важное говори побыстрее, а купание-гуляние никто не отменит.

взгляд её на этот раз удивлённый, как будто ответил не я, а лет на десять меня старший мужчина. всё же вовремя побрился – хотя, говорил я не помня о внешней своей перемене. в глазах Нади  мелькнула надежда, что я способен быстро и здраво понять то, что она долго готовится сказать. я же по-подростковому всего лишь втягиваюсь в интригу, интересную прежде всего как разговор, словесно – о, сколько таких достоевсковАтых разговоров низким голосом, пропускающих меня-девственника в чужие прожитые любови, я проводил! особенно на Алтае с Анюткой, дразнившей меня блудом с вольнонаёмниками помимо своей воли – хотя, и не без соревнований. но сейчас не до неё. азарт трепача и никакого опыта – всё это скрыто за взвешенными словами не юноши, но мужа…

- Ладно: всё дело в том, что родители сами меня весной познакомили с парнем и считают его моим женихом…

- Что-то подобное я и предполагал.

- Понимаешь, они очень пекутся о моём будущем, а он в этом году уезжает работать в Англию…  Ты сам понимаешь, какие времена тут наступают…

- Не очень-то понимаю, но не в этом дело.

я мог не перебивать, но тут уже начала сказываться и подростковая обида, прорвав псевдовзрослое спокойствие. только сейчас мелькнула разность наших возрастов: оказывается, она умеет быть куда смышлёнее меня. что-то понимает в год уже длящейся постсоветской неразберихе. или родители радеют…

- Работа мне светит по окончании моего педа с небогатой зарплатой, не до семьи уж точно, а он - в совместном предприятии, видеотехникой и компьютерами занимается, хочет надолго осесть там, продавать сюда многое…

всё-таки печать экономического образования тут на каждой семье. какой-то прямо телевизионный поток мыслей, но она имеет право, должна думать о будущем. это я - чемпион по безответственности, даже не абитуриент ныне, без мыслей о работе. о формах бас-гитар и Надежды – да, но не о том, как кормиться своим трудом. неожиданный и неприятный повод задуматься, аллея спуска впервые не радует солнечными, просвеченными, на остриях желтеющими листьями орешника…

- Извини уж, Мить, что тебе это сразу в подробностях излагаю, но я правда запуталась. Когда мы целовались у воды, я поняла, что готова рухнуть с тобой в такое чувство, что на всю жизнь подхватит, хоть и скрыла тогда. И убежала поэтому в палатку.

- Я же рядом был?

- Нет, ты был уже далеко – я убежала от своего желания…

- Так я в тот момент ощущал то же самое, хотел к тебе ворваться в палатку!..

- Ворваться! Смешной ты и милый… начитался романов! Жаль действительно, что не Роман.

мы уже дошли до родника, щедро журчащего в паузе разговора справа. и во рту моём обиженном высохло всё нервно и послеобеденно как раз, но сбить её с пути к Тебе-реке и мысли сейчас невозможно, как и выпрыгнуть из едва забрезживших отношений. когда так открываются, надо слушать и быть рядом.

- Меня не проведёшь, я по-цыгански чувствую: у тебя же не было никого ещё, Мить. Ты вежливый, не ворвался бы, ни за что. Оттого потом и напился… Но я бы с удовольствием тебе сама открыла всё это, тем более, что хотела...

- «Но я другому отдана…» Как всё складно выходит!

- Не злись, не идёт тебе. Ты как мальчишка злишься, а я увидела в тебе мужчину, которого уже полюбила. Тем не менее, я уеду с ним, и ты этому не помешаешь.

- Да кто я, чтоб мешать – целовались, мало ли…

- Не говори так, мне же обидно тоже, как ты не поймёшь! Женщине всегда приятно думать, что её могут похитить. Он не первый у меня, и не пятый, я слишком рано начала, к сожалению - и я знаю, как всё начинается радостно, но как потом продолжается печально и недолго. И я его не люблю, вообще-то, однако другого такого шанса не будет.

скучновато становится на исповеди. действительно, девятнадцатый, крепостной какой-то век – крестьянка-фаворитка намылилась за границу любой ценой. и это та, слегка неуклюжая нетрадиционными бёдрами, но тем более соблазнительная Надежда, которая рассказывала мне о непонимании рока? она повзрослела за неделю на пять лет! что происходит со временем? или это осень так резко наступает? сегодняшняя белая штрипчатая юбка до колен её точно взрослит или чёрная майка с палехскими цветами?..

- Мить, поверь, что я хотела бы остаться в России с тобой – хоть тебе и странновато такое признание слышать сразу. Я знаю, как ты будешь любить – с тобой безумно интересно. Но у меня уже другой в жизни этап.

- И ты не можешь вернуться на шаг назад?

- Скорее, оступиться, с тобой в ногу, вместе... Могу, хоть в этих кустах у реки… Когда-то научилась сдуру… Но этих минут тебе не нужно, пойми, ты другой, ты вдумчиво любящий, тебе годы понадобятся, годы. И обещай мне, что дождёшься ту, которая никуда не убежит – ищи её повсюду, прямо на улицах ищи! Всё, я побежала назад, родители ждут, там «Санта Барбара», а мы смотрим всегда семьёй.   

Продолжение Поэмы следует. Всегда