Фрагмент Третьей части "поэмы Столицы". Начало 

лоджия столь соблазнительна видом и огромна для населения квартиры, что ощущается в ней какая-то ненаселённость - вот даже и нервные «бычки» Катиных сигарет, пучком торчащие из горшочка, словно цветы притулились в уголке, на микроуровне. живая картина пожирает своими масштабами, тут не одну сигарету выкуришь, пока привыкнешь... слева, из похожего бежевого кирпича, посольские дома, там квартируют и кубинцы (знаю по неудачному опыту кадрёжа русой зажигательной Алины Де Ла Ойя), справа привокзальные пространства, впереди - коллекционные дома-тома библиотеки Эпохи. возвращаюсь в огромную комнату-холл, совмещённую с кухней, гляжу на дядин фотопортрет, который случайно сделала жена брата. странно обогащают уходы людские: ведь никогда бы я не очутился здесь без траурного повода. и вдруг, помимо тех, что на столе - такая тарелка обозрения! хмурая ирония судьбы, но не я один, а и все мы чувствуем какую-то тихую благодарность Колесанычу. включился коллективный механизм самоуспокоения: могло быть и хуже, а тут - цивилизованно, в больнице скончался, в комфорте... все боялись того, что он умрёт в своей запертой квартире, и одинокого жильца обнаружат лишь несколько дней спустя. дверь словно на этот случай была у него не обитая, хлипкая, легко пропускающая звуки - наддай плечом, и откроется. последний раз я был у него после нового года, кажется, он просил посмотреть и попробовать подключить к монитору принесённый ему компьютер, на вид 486-й. я привёз ему заодно пакет с новогодними подарками и курицу-гриль, оставшуюся от праздничного стола.

в силу своих слабостей-странностей, Колесаныч постоянно прислушивался к звукам за тонкой деревянной дверью и не сомневался, что сосед - стукач, требовал иногда говорить потише, чтоб не знал никто о его богатстве, компьютере. с тех времён, когда мы навещали весной Колесаныча в день его рождения (мне было лет шесть-семь, и я впервые оказался в Матвеевском, фактически за Москвой) - прошли десятилетия и формация сменилась. на пути от станции к подъезду дяди прирос к соседнему дому супермаркет, там я в этот раз и купил ведёрко квашеной капусты в качестве гарнира к курице, чтоб стол был полноценным для дяди. проезжая Матвеевское иногда, я мысленно приветствовал дядин дом под вывеской «Аптека» - длинную девятиэтажную хрущобу, стоящую торцом к железной дороге. теперь пёстрый магазин её практически заслонил.

он впустил меня даже с некоторой гордостью, провёл к вешалке по разбитому, грязному мелкому паркету, и представил портреты в комнате: матушка, отец... напоминающий слегка Гумилёва, Александр Иванович Поповский, дядин отец, на сделанной с фото пожелтевшей гравюре - в фуражке, но, кажется, гражданской. хотя, служил в штабе Деникина писарем, - мог быть и в форменной. за эту службу и отсидел он недолго в начале тридцатых в ГУЛАГе, но по возвращении работал по специальности, даже в должности редактора крупной газеты. всех удивляли в высокомерном редакторе железные, как у блатных, зубы - последствие лагерного перевоспитания. уже имея маленькую, очень любимую и оттого с детства полненькую дочь Марину, бабушкина сестра Оля и Александр Иванович завели сына.

и вот тут-то деникинское прошлое настигло взрывной волной: Александр Иванович пошёл в цирк на Цветном покупать билеты, чтоб отблагодарить и порадовать жену, и умер от инфаркта прямо на улице. здоровье после лагерей было подорвано, сердце не выдержало зноя под излишне для такой погоды торжественным чёрным пиджаком. а дядя мой был новорожденным, грудным. родные постарались максимально отсрочить прибытие этого известия к жене, пытались даже незаметно для неё собрать вещи для похорон. но детишки выдали цель тихого обыска. и потом, уже шокированной этим известием Ольге Васильевне, весь второй этаж дома в Лёвшинском переулке, вся семья настойчиво говорила, что нельзя кормить грудью ребёнка в таком состоянии. но она не послушала никого с привычной былеевской ретивостью и... получился дядя со странностями. с материнским молоком впитал трагедию сынишка. хотя, трагедии могло не быть, не проболтайся из чистого хвастовства на работе Оля о том, откуда такая военная выправка и офицерская надменность у мужа - а уж сослуживица рассказала об этом своему любовнику-чекисту, имея виды на служебную жилплощадь, которую должны были выделить в первую очередь молодой семье...

с самого детства Колесаныч был хитреньким и подленьким фантазёром, но при этом сам всегда оказывался в нелепых ситуациях, когда его спасали девчонки, двоюродные сёстры. чувство самосохранения у него было самым главным: как-то раз, слегка лишь намокнув в протекающей лодке, он разревелся и долго спрашивал, картавя: «Я не умру, я не умру?!». он думал, что тонут именно так - всего лишь намокнув, распадаясь как промокашка. над ним потешались, а он всхлипывая ответил афоризмом, тотчас ставшим семейным: «Агааа, жить-то, небось, охоота!»

дядя, как перекинутый через более чем полвека мост, легко озирающий десятилетия с высоты прожитого в самых низах - был, несомненно, интересен, и охотно рассказывал эпизоды дворовой жизни пятидесятых годов, не дожидаясь вопросов. он всегда тянулся к хулиганью и запретному, потому был с дворовой компанией и соседом Колькой Воробьёвым во многих переделках, в том числе и криминальных. лагерная, блатная романтика, как губкой впитывалась после войны и оттепели новыми арбатскими поколениями, криминализация словаря и повадок пацанов опережала их умственное развитие. но, распознав в дяде безответственного болтуна, не хранящего тайны, даже блатные малолетки сторонились Колесаныча. оттуда же, из пятидесятых, и его кличка, выдуманная им же - он так весело слышал своё имя-отчество. однако именно благодаря всех бесившей его страсти к подсматриванию, памятливости и разговорчивости, донёс он до моих девяностых, например, такую историю.

в кварталах меж Арбатом, Пречистенкой и Садовым кольцом, вернувшиеся с войны - устраивали танцы по любому поводу. живые множили жизнь во всех её проявлениях, особенно радостных. так, однажды в одном их скверов ширилась танцулька под граммофон, прибывали всё новые пары, и малолетки из Лёвшинского тоже пытались сойти за взрослых - напялив широкие штаны шли в надежде пообжиматься, приглашали старшеклассниц с бигудёвыми буклями. пацанов, особенно блатУющих, прогоняли с танцулек старшие, комсомольцы, студенты и рабочие. но они, сняв большие кепки, поплевав на ладони и прилизав волосы по-лакейски, от центрального пробора на обе стороны, снова лезли к дефицитным барышням, нахально глядя исподлобья:

- Разрешиите вас на фокьстрот!

Колесаныч наблюдал это в сторонке, сопереживая блатным салагам. поигрывание ножечками и запугивание крепких советских граждан со стороны хилого блатного элемента не помогало. тогда, изгнанные пару раз, урковатые малолетки придумали пацанскую месть: залезли на кирпичную стену, оставшуюся от разбомбленного дома, к которому примыкал сквер и танцплощадка - скинули к платформистым ботинкам свои широкие штаны и попытались в прямом смысле обосрать танцы. в задницы немедленно полетели кирпичи от этой же стены...

как я по другую сторону Арбата в восьмидесятых, Колесаныч купался в пространственной и людской эстетике своего времени, послевоенного. помнил всех местных «проституток» (так прозывали просто напропалую гулящих) и «маньяков» (озабоченных) по именам и по квартирам. энциклопедия всего аномального для восстанавливающего свои силы послевоенного общества, хранитель мельчайших подробностей быта - Колесаныч был всегда разговорчивее в гостях, нежели дома. в этот раз он больше спрашивал про выгоды разных провайдеров, пока я включал компьютер и отыскивал в нём ярлык прежнего подключения к Сети.

на самом деле, никакой интернет дяде не требовался - он и с клавиатурой-то виделся только на расстоянии. но, на словах не желая отставать от времени, он таким образом демагогию свою переводил в плоскость реализации и доступной ему эксплуатации родственников в целях, самому ему неведомых. он не понимал даже разницы сайта и электронной почты - человек и школы-то не закончил в силу своих странностей, и с грамотностью были большие проблемы... однако казалось Колесанычу, что доступ в интернет сделает для него ближе, наконец, «сбытие мечт» весьма сомнительного и, опять же, демагогического свойства. а мечтал Колесаныч и в шестьдесят, и свои семьдесят о «дочурках», Лолитках...

он основательно по-человечески помог мне в девяносто втором году, когда я «пролетел» поступая на Географический факультет МГУ - «засыпался» не на математике и физике, которых не знал, а на литературе, выпускник литературного класса. вместо двух страниц написал шесть, насажал чемпионское количество ошибок, но аналогию меж Катериной из «Грозы» и Анной Карениной провёл. на апелляцию с холодными тряскими руками принёс даже журнальчик «Искусство в школе» с публикацией моего стихоперевода Роберта Бёрнса - не помогло, журфаковские желчные преподы вызвали первым, как стопроцентно безграмотного, безапелляционно вылетающего. что поделаешь: нас учили, как вычитывать замысел автора и как реализовывать свой замысел, а вот как писать, где запятые ставить, было второстепенным вопросом. хоть и юное, но по-старчески нервное отчаяние моё грозило отравить остаток лета. и тут в гости заглянул традиционный Колесаныч, нагруженный купленными в Москве фотоплёнками.

он уже вкусил летнего образа жизни: работал фотографом в бывшем пионерлагере, имени Титова, под Звенигородом. дядя был голосист, жизнерадостен, полон дальнейших планов на лето. мы с мамой угостили его, и за помидорным салатом да пивом, им принесённым, рассказали, как я «пролетел» мимо МГУ. Колесаныч тотчас предложил мне развеяться в лагере: он возьмёт абитуриента-неудачника как своего ассистента, в его отдельной комнате в корпусе сотрудников как раз имеется пустая койка. раньше такие предложения его казались просто дружелюбной болтовнёй, но в этот раз я ухватился за идею - ведь альтернативой этому недалёкому вояжу был и вовсе фантастический проект.

считая, что попыткой поступить в МГУ отдана вся дань взрослым традициям, абитуриент-неудачник решил устремиться в направлении Омска, согласно велению своего рокэнролльного и поэтизированного Моррисоном на тот момент сердца. к Егору Летову басистом мечтал я попроситься. зная из сибирских газет, что летом Летов обычно тоже путешествует, и устремляется, наоборот, в сторону Свердловска, мне, так сказать, навстречу, - я видел наши сближающиеся траектории и предчувствовал роковый союз талантов... правда, на тот момент я был басистом в стиле хэви, но и это, скорее, оказалось бы полезно для саунда «Гражданской Обороны»: мы бы бродили по густым лесам и сухим полям, где до этого Егор словил клеща и валялся потом, как сам сообщил в прессе, в энцефалитной горячке, из которой явился «Прыг-скок»... просторы родины тянули, благо экспедиционный опыт имелся.

через десять лет, когда «Отход» выступал с ГО в «Восходе», я спросил Егора, было ли вакантно место басиста летом девяносто второго. он посмеялся: «О да! Только Кузя Уо мог тогда считаться басистом, а так - пожалуйста, берись за гуж». я сидел за кулисами на корточках у ног Егора, пока он ставил автографы на кипу фанатских вкладок в диски и кассеты, - и ловил себя прошлого на зависти. наши рок-дороги сошлись, но уже в ином, политическом направлении... эйдос пришлого юного басиста воплотился в комнате Егора чуть раньше, как раз на записи «Прыг-скока». это я узнал, увидел уже после его смерти, в фильме о нём, в кинотеатре «Пионер», зимой две тысячи девятого. худой сутулый брюнет в джинсах, по пояс голый, стоя у стены наигрывал тему баса (единственную сквозную в песне), пока Егор в кресле, с бутылкой водки слева и текстом справа, навывАл в будущем известные тысячам слова: «Летели качели да без пассажира...» рок-коммунары Овчинниковы даже пошутили после фильма: «Это ты там басил на Рикенбекере?». если б они знали, насколько больную струну тронули - как близок я был в девяносто втором к «сибирскому воплощению»! может, на лучшем из лучших альбоме «Сто лет одиночества» зазвучали бы мои пальцы?

в направлении Омска готов был раскрыться навстречу рок-паломнику только мой мир - музыкальный и наркоманский, гениальный и безжалостный. под влиянием егоровых откровений «Прыг-скока», я уже познакомился с анашой: разок взлетел под потолок своей комнаты под торжественного Баха и, в страхе не вернуться назад, вЫбудил себя из этого трипа. но взять свой чёрный школьный бас «Рикенблэкер» (разукрашенную на грифе под Рикен «Гитару Бас-1») под мышку и покинуть дом в неизвестном направлении с ничтожным запасом денег мне не дал Колесаныч. он реализовал моё стремление уехать, сменить обстановку - но уехали мы, в итоге, недалеко. до станции Полушкино с Белорусского вокзала мы отправились в ближайшие выходные.

ехали весело, разговорчиво: наконец-то мы оказались вдвоём и могли общаться по-взрослому. Колесаныч иногда с удовольствием пропускал матюшок, говоря о неинтересной и неизвестной мне политике. он вёз с собой кипу свежих газет «День» и ещё каких-то с синими, зелёными и чёрно-жёлтыми «шапками», с сильным антисемитским и православным душком. не зная сколько ехать, сидя спиной по направлению движения, я оказывался постепенно в новом каком-то лиственно-временнОм коридоре, где иссякала власть города (не ставшего ещё Столицей для меня) - наверное, после загнанности в экзаменационные графики, это и была полная свобода. дядя ощущал себя в вагоне хозяином - именно тут почему-то его сумки с плёнками и вещами смотрелись органично, а он довольно в них копался, чтобы найти и дать мне очередную газету с его красным подчёркиванием самого главного.

мы вышли на пустой платформе, прошли до конца её, к переезду, и от него двинулись по короткому полю к первому перелеску, точно перпендикулярно рельсам (Колесаныч говорил «перепеньдикуляр» и «колидор» с детства). в руках моих - смешная для такого случая синяя дерматиновая сумка-чемодан с отделением-карманом для теннисной ракетки. просто залез на антресоли и схватил первый попавшийся. настроение было настолько схимническое, что чем нелепее, тем и лучше. взял лишь кипятильник, эмалированную кружку, фотоаппарат «Смена» (чтоб быть похожим на ассистента фотографа), бельё, полотенце, свитер, ветровку, мягкооблОжкую рыжую «Так говорил Заратустра» и книгу Моррисона на английском «The Gods. The New Creatures».

дорога устремляется вглубь полей, напоминающих комнаты - они отгорожены как бы стенами, короткими перелесками. идём и идём, говорим, хлопая на себе комаров - вот так бы брёл я и в поисках Егора... снова неизвестность пути  радует, открываются новые горизонты, справа видны коровники, несёт разжиженным дерьмецом - подмосковное сельское хозяйство ещё существует, даже коровы встречаются и пегие лошадки с каурыми жеребятами. слегка дождик нас поприветствовал после очередного перелеска, проехала пара белых «пятёрок» в разные стороны, меся грязь. Колесаныч надеялся, что будет машина в сторону лагеря и подбросит, но не судьба. да и пешком приятнее. перебрасываю свою ношу из руки в руку, и уже думаю о перекусе, дорога всё же затянулась. но Колесаныч ободрил, указав подбородком на хвойный сгусток слева от дороги:

- Вот этот лес - считай лагерь уже.

впереди, левее колхозных построек выросла радуга, последствие иссякшего на нас дождя. где-то там же Москва-река, сказал дядя. мы вошли в населённый небедными дачами деревенский пункт, и в нём сразу за кустами слева обнаружились длинные (словно поставленная поперёк пути лестница) ворота, а за ними серебристый истребитель. нам повезло, именно в этот момент в лагерь прибыл продовольственный ЗИЛ-фургон, и мы прошли КПП незамеченными, пока охрана общалась с шофёром. Колесаныч хмуро буркнул: мол, хорошо, что так, а то придерутся ещё - кто такой с тобой.

первым в лагере встречает самолёт Титова, МиГ-21 на невысоком пьедестале. такое пафосное вступление пробудило во мне пионерскую гордость, и я уже настроился идти к бежево-кирпичным корпусам, брезжащим за листвой. но забыл, кто я есть в данном случае - не отдыхающий, а приживальщик.

обогнув тянущиеся на уровне КПП справа гаражи, мы прошли пахнущую автосервисом асфальтовую площадку и вошли в прохладный подъезд хрущобооразной двухэтажки, где проживает персонал: охранники-менты, подрабатывающие и отдыхающие одновременно, в отпуску, шофёры, повара, их дети и мы, в самой первой комнате направо.

комната размером с летовскую, даже пошире. мрачноватая из-за того, что первый этаж, но выбирать не приходится - уже влечёт прилечь кровать, как раз в углу всего здания, между двумя окнами разных стен. напротив двери торцом шкаф. Колесаныч настаивает на том, чтоб я выбрал кровать безотносительно того, какую он занимает. но я проявляю фамильный такт и выбираю первоначально глянувшуюся, свободную, угадываю по застланности ровной. а его небрежно прибранная кровать слева за шкафом, между шкафом и окном. обе на пружинных матрасах. бросаю на пружинную гладь свой теннисный саквояж. тут дядя спохватывается: время обеда, надо идти, а то прозеваем.

корпус столовой мы видели за воротами слева, он близко. шагаем уверенно, по-хозяйски, мимо курортных сосен и кустарников, обязательных даже для подмосковных пионерлагерей. у меня по пустому пузу хлопает моя «Смена 8-м», как бэйджик (сравнение из будущего). в кустарниковой аллее за несколько шагов до стеклянного фойе столовой на дядю налетает, как на родственника, радостная чумазоногая светловолосая девчонка лет семи.

- Таракан Тараканыч!

дядя не скрывает отеческой радости, хватает её за руки и кружит, а она, как обезьянка, уже обнимает его за пузо, потом лезет ему на закорки, шлёпает по темечку, едва не сбивая очки, погоняет - в общем, встретились старые друзья. рядом стоит невысокая седая бабушка с младшей сестрой напавшей за руку, и скорее удивляется, чем улыбается. но я своей понимающей улыбкой вношу некую долю семейности и стабильности: бабушка, которая помоложе дяди будет, не должна извиняться за такой внезапный набег. она лишь зовёт с собой старшую внучку, но та и не думает отрываться от долгожданного аттракциона.

- А это кто с тобой, Таракан Тараканыч?

- Это... Комар КомарОвич!

дядя быстро нашёлся, и я игриво киваю в подтверждение, что так именно меня и зовут. старшая хохочет в буйном восторге, смеётся теперь даже бабушка. тогда младшая сестрёнка отрывается от бабушки, тянет ко мне требовательно ручки, и вот уже мы их кружим оба - словно это и есть наша лагерная работа. Колесаныч подхватил дочурку под пузо, и кружит её как самолёт, под светлым сарафаном мелькнули белые детские трусики над чумазыми тощими бёдрами, но вся семья в восторге.

- Ладно, стрекоза, отпусти дяденек, а то им обеда не достанется.  

бабушка спасает положение, но стрекоза решила и тут не отрываться от нас: сама потащила в столовую меня за руку и Колесаныча за лямку сумки. так комично мы проносимся мимо удивлённых незнакомых лиц взрослых и юных отдыхающих, стрекоза тянет налево, мимо стеклокирпичной перегородки фойе. действительно, обедающих уже не видно, а с квадратных столов убирают изобилие недоеденного несколько женщин в фартуках. но дядя ободряет:

- Сейчас наберём, ты ж не брезгуешь?

это была главная лагерная тайна Колесаныча: он здесь оплачиваемый работник, но почему-то без кормёжки. питается, грубо говоря, объедками, и меня позвал на такой же кошт, о чём не упоминал до сей минуты. ему оплачивают расходные материалы: фотобумагу, плёнки, но и только. фактически он здесь за жильё трудится, и так уже не первый год. мы-то с уважением думаем в Москве, что он за лето зарабатывает, но зарабатывает он на другом - продавая фотоплёнки из числа сэкономленных. пытаясь перехитрить тех, кто перехитрил его при приёме на работу. фотокружок-то он ведёт исправно.

в общем, девяносто второй год на дворе, слово «бартер» пока употребляется чаще, чем «братан»...

дядя резво накидал из ближайших тарелок нам по несколько порций второго, ещё несколько стаканов компота соединил - и вот мы пируем. а как бы ты, товарищ Чёрный, думал питаться в своём путешествии в Омск? ведь внутренне был согласен, потакая панковской мечте-беглянке - добравшись до Летова питаться, как Егор с Янкой, чем день пошлёт, иногда даже подворовывая на рынке... а тут вполне цивильно, и столовая не против - такова договорённость с директором лагеря. странное ощущение: гостеприимства поварих и благодарности им, с одной стороны, и стыда, с другой - вроде как сразу мы попали во второй сорт. но никаких угрызений - хотелось есть, и прекрасно едим рыбные котлеты с солянкой, как говорится, от пуза. и ещё пюре да компот в неограниченном количестве. детишки едят по-прежнему, по-советски тут привередливо, множество котлет нетронутыми остались. стрекоза, проводив нас, убежала к бабушке и сестре, кокетливо мне на прощание улыбнувшись чумазой щекой, и теперь мы выходим из пустой столовой в абсолютном покое и внутреннем умиротворении пищеварения.

я пока разглядываю заброшенный пятачок для пионерских линеек, пустой флагшток, мозаику на космонавтскую тему, а Колесаныч тоже созерцательно бурчит про запустение лагеря, доставшегося директору-«жидёнку», но при этом прекрасную тут природу и реку... решаем прямым ходом на пляж и спуститься, как бы на приветствие.

такие моменты кажутся архитипичными - словно это было уже или  будет потом вспоминаться как впечатление начала жизни. почему-то попав на земляную лестницу спуска к Москве-реке, я ощутил то ли освобождение какое-то окончательное от московских ритмов, то ли обезоруживающую любой опыт детскую радость от встречи с нависшей над нами листвой орешника... дядя обернулся, позвав не отставать, и я впал в симбиоз с природой. ни номеров и тем экзаменационных билетов, ни календарного притяжения, ни даже рок-музыки в голове - только мановения листочков и зелёный свет разбавленного, профильтрованного через них солнца.

Колесаныч хотел поделиться - и поделился со мной этом местом, ему доступным по неуклюжему договору с начальником бывшего пионерлагеря. не собственность - всего лишь маршрут. но мне нужно было именно это, дядя угадал. что ещё он мог бы подарить в утешение провальному абитуриенту? о, Колесаныч мастер, чародей по части обещаний! знал, чем раздразнить мальца: до десяти лет спрашивал, что больше нравится, «Фанта» или «Пепси-кола» (кстати, именно у него на дне рождения в Матвеевском я впервые из советской бутылочки налил в бокал себе «Коку-колу», отечественного производства), потом сулил компьютер подарить, потом машину... у него были сбережения, четверть миллиона рублей (как раз на дешёвую машину), это мы узнали от Кати только постинфарктум, постмортем.

умение замечать красоту дядя считает наследственной, и наверное правильно считает: он дворянин по обоим направлениям. а что сын репрессированного - придаёт весомости. и он даже совался в дворянские собрания, откуда его снова выпроваживали вездесущие и всевластные «жиды». но это-то были его игры, тянущиеся с детства, тяга к величию и пафосу, а тут - просто прямое приложение таланта фотографа. ведёт по пейзажам, показывает справа родник, наливает там в белую пластмассовую фляжку воды - считает целебной. родник действительно бьёт (точнее - хлещет, горизонтально) из серебряной на вид трубы, воткнутой в землю...  

Москва-река - за акациями. почти без склона. она тут неширока настолько, что есть соблазн её переплыть. на этой стороне сидит на зелёном берегу пара школьниц из лагеря в детских купальниках, но нас тянет на ту сторону - пройти надо по подвесному, пружинящему мосту. там заброшенная церковь, Колесаныч рад экскурсоводить - показывает, где пролетал у разрушенной кирпичной ограды в киноэпизоде «Эскадрон гусар летучих».

- Так после взрывов и не заделали ограду...

а церковь-то стоит со времён войны тут разгромленной - по её куполам пристреливалась артиллерия, здесь ведь были немцы... чуть поодаль, ближе к Москве полноценный пляж, детвора тут месит глину, хотя местами и песочек есть. лезу в ледяную на первый шаг воду, едва не обжигаю живот нырком, и брассом чуток проплываю, до водорослей. о, как хорошо остудить именно голову: смывайтесь экзамены, смывайтесь неудачи!.. с досадой обнаруживаю под ногами болотистую хлябь и тотчас плыву назад, стараясь бултыхать сильнее, чтоб смыть тину с пяток. дядя же в своих невиданных современностью плавках там резвится у воды, это похоже на обтирание... как все наедине с водой молодеют! не дядя, а семилетка какой-то: быстро разносит зачерпнутые брызги по плечам, почти пивному пузу, шее, старательно отфыркивается, как после бани. что-то и голубиное в этом есть. только тут мне и пришло в охлаждённую Тобой-рекой голову соображение, что дядя так и не вырос повадками: голосом и телом вырос, а в отношениях с водой остался боязливым настороженным мальчишкой, боящимся размокнуть от неё как промокашка, строго дозирующим попадание её на кожу...

встреча дяди с водой выглядела тоже как объятия старых друзей, не видевшихся минимум год. Колесаныч плавать и не собирался, надевает очки, вытирается. я тоже облачаюсь в свои джинсовые шорты-обрезки и чёрную майку с переводной термонаклейкой Оззи Осборна, привёз её аж из города Свободного с Дальнего Востока два года назад (не иначе, китайцы делают)... возвращаемся в лагерь, в гору - освежённые и утомлённые.

и потекли дни отдыха... Колесаныч идеальный сосед для лентяя: сам не делающий ничего без крайней необходимости, он никогда не потребует и малости деятельности, разве что проснуться утром, и то, если хочу успеть на завтрак. есть один минус соседства: дядя, оказывается, жутко храпит, и мне раза три за ночь приходится, по его совету, будить его грохотом падающей моей кЕдины или его ботинка, на боку не храпит, только на спине... поэтому часто я остаюсь спать утром, и он заботливо приносит из столовой тарелочку с чем-нибудь мясным и гарниром, я сам грею чай кипятильником, и полноценно завтракаю «в номере», почти в постели. он даже рад такой конспирации: не хочет, чтоб я примелькался в числе отдыхающих, хоть договорённость насчёт ассистента с директором есть. дядя же со странностями, поэтому о нём точно не скажешь «как за каменной стеной». впрочем, мне хватает и стен нашей комнаты - я сам особенно не стремлюсь вовне, словно пытаясь доразобраться в себе после экзаменов, навести порядок в мыслях, в намерениях.

к витиевато-суровому Ницше с нарко-лириком Моррисоном добавился взятый дядей в количестве нескольких разноцветных книжечек оптимист Ошо - лучше, очень подходяще ложащийся своими лаконичными суждениями на мои думы. какая точная, с ненавистью к террору и миролюбием употреблённая метафора: нож вместо фаллоса, убийство как сублимация, иносказание соития. поэтому и нужен секс вместо войны: ошрамы, хиппи... Колесаныч потчует меня и сексуально-просветительской литературой, даёт брошюрку за брошюркой. мне познавательно: осваиваю терминологию и населяю воображение. но зачем дяде это? видимо, так соучаствует он метафизически, - читая, или даже не читая, а лишь рекомендуя - во всемирном коитусе (никак не запомню что есть что: путаю с кунилингусом и клитором)...

шествуя однажды из столовой с дядей, я увидел ближе к легкостенному светлокирпичному корпусу, лежащему на пути к купанию, кудрявого брюнета с ручным магнитофоном «Филипс», из него рвалась «Нирвана» - тут-то я и нашёл родственную душу. оказалось, добрая, седая, учительского вида, мама парня тут традиционно здоровается с Колесанычем, они о чём-то уже имели пару случаев перемолвиться, так что тоже не скучали, пока мы с длинновласым Петей обсуждали наши рок-пристрастия. он тоже среагировал на мою Оззи-тишотку, я обещал привезти в его мафон свою кассету с великим и ужасным. музыка на-а-ас связала. а дядю с мамой Пети - одинаково увеличивающие глаза для стороннего зрителя очки в толстой оправе.

с Петей пошла лагерная жизнь веселей. вот и в кинозал, располагающийся над столовой, уже есть с кем пойти - как обычно в пионерлагерях, киносеансы пропускать не было повода, тем более что и погода испортилась... пришли мы смотреть новый фильм, а, может, два фильма - или сеансы слились в памяти в попурри?.. некий новый получится фильм двадцатилетней теперь давности - в соавторстве памяти и воображения. только исходника этого фильма ни на телеэкране, ни в кино, ни на носителях, как говорится, - я потом не встречал. начинается он с «вальса Бостона» розенбаумовского - широкий экран втягивает в утренний незнакомый осенний город. Ленинград, кажется. там Шакуров возвращается из тюрьмы, ведёт полубомжовый образ жизни, но ещё красавец-мужчина. каким-то образом ему сопутствует пёс-водолаз чёрный, приблудился или от прошлой жизни остался. сильно пьющий Шакуров селится у такой же алкоголички Гундаревой. а соседка по лестничной клетке - Удовиченко. женщина замужняя, с ребёнком, но весьма соблазнительная. поскольку Шакуров не работает, или работает грузчиком не каждый день - он, пока Гундарева зарабатывает им на хлеб и водку, сидит дома, курит, глядит в окно, выгуливает пса.

однажды Удовиченко зовёт соседа сделать срочную мужскую работу - на кухне пробки вылетели или что-то вроде. она стоит под пробками на табурете в тонком халатике, тянется, нижний край условного одеяния всё выше. Шакуров хватает её на руки, несёт в комнату, халат по пути сам падает, и совершенно обнажённая Удовиченко, расплескав всё своё грудное богатство перед напором похитителя, недолго попричитав, разверзает перед ним объятия ног. Петя сетует:

- Ну как снимают? Кто так снимает! Не умеют, эх...

однако же так снимали только в начале девяностых, ещё не определив грани порно и эротики - учитывая большой экран, видно было всё более чем. разве что крепкая задница Шакурова загородила самое интересное. он, как пловец, заглушая своим пышущим гедонизмом стоны Удовиченко, устремился вперёд... однако же потом так не снимали - слишком много платить актёрам, притом, актёрам известным. больше широких ореолов сосков Удовиченко, её убедительных грудей в таком близком и подвижном изобилии - ни один фильм не показывал, даже «Сукины дети». овладев ею, Шакуров всерьёз влюбился в соседку - поджидал, пока она заберёт из детсадика чадо, уговаривал с ним уехать, всё начать заново... она лишь ответила ему со скептическим состраданием:

- Что, так сильно влюбился?

для неё это было разовое приключение, не больше: встряска пресных, как её груди, будней. боялась мужа, да и семья дороже бомжа, конечно. Шакуров же закипел, в нём восстала против бомжового убожества жизнь. стал активнее работать грузчиком, разыскал старых друзей, чтоб устроиться на хорошую работу (или это уже домысел мой?). кстати, фильм этот с названием не «Бомж» ли? тогда новое, модное слово, не нагруженное смыслом. внешне он ничего общего с бомжами постсоветского периода не имел: брился и хорохорился. хотя, после отказа Удовиченко, снова запил, и в конце концов Гундарева поступила так же, как в «Мечтателях» поступает Изабэль - включила газ, пока они спали. сжирала её ревность и отчаяние. и только пёс лаял на весь Питер в финальных кадрах. суровый фильм...